Рождественские рассказы
Шрифт:
Тут рассказчик повторил свой красивый жест рукой, грациозно раскланялся и, поспешно раскрыв свой портфель, очень объемистый, которого мы все как-то не заметили сначала, вынул оттуда пачку визитных карточек, на другой стороне которых было крупно напечатано:
«Ночь Клеопатры»
краска для волос Абрама Зомер-Цвабеля.
(Прошу остерегаться подделки).
ДЕВЯТОЕ
(Заимствовано из рассказа самого ювелирного мастера, когда
На нижней площадке грязной лестницы, на третьем дворе, остановилась женщина в черном и взялась за ручку двери, чтоб выйти на сравнительно чистый воздух, но задумалась... Очевидно, она только что спустилась с верха, потому что нерешительно взглядывала наверх, в этот темный пролет, как бы раздумывая: «Да нужно ли еще уходить... не вернуться ли?..» Приотворит женщина немного обитую клеенкой скрипучую дверь — со двора пахнет мокрым пронизывающим холодом и потянет кверху; забирается этот холод под худой шерстяной платок, сквозь лиф платья, прямо к самому сердцу пробирается, дрожь лихорадочную вызывает, а женщина будто и не замечает... все стоит, за дверную ручку держится, раздумывает... Даже дворнику, в третий раз проходившему через двор, показалось подозрительно...
— Все одно, ничего не будет! — подумал он вслух и безнадежно махнул рукой. — Да бросьте вы, сударыня! Что лестницу-то зря студите...
Женщина в черном вздрогнула от этого обращения, испуганно открыла большие глубокие глаза — и решилась-таки подняться снова.
Она медленно прошла первую площадку, шатаясь, взялась рукой за липкие железные перила, а дальше все прибавляла шагу, идя к четвертому этажу, чуть не бегом — одолевала крутые, обтоптанные ступени.
Лестница была плохо освещена, через площадку, а все-таки и при этом слабом свете можно было прочесть, что написано на дверях квартиры номер 73, а написано было вот что:
«Борух Димант, ювелир.
Покупает и продает брильянты и другие драгоценные камни, а также золото и серебро в лом, на вес. Также дает деньги под залог государственных процентных бумаг и прочих ценностей за умеренные и законом утвержденные проценты, просит звонить, не сильно дергая за ручку, ибо и так хорошо слышно».
Перед этой дверью женщина в черном остановилась, вздохнула глубоко, глубоко — скорее простонала — и чуть-чуть коснулась звонка.
Отворять дверь начали скоро, но только процедура ожидания тянулась долго... Незримые ключи скрипели, замки позванивали, что-то шипело, потрескивало, и, наконец, дверь приотворилась немного, сдержанная на всякий случай предохранительной цепью. Хриплый голос проговорил:
— Это вы опять... Ну?
— Ради Самого Бога... ради... — начала было сквозь слезы женщина в черном.
Дверь с силой захлопнулась, невидимые замки снова защелкали.
— Будь же ты проклят Небом! — проговорила она и, странно, удивительно покойным, почти равнодушным тоном, так, как будто говорила о погоде или отвечала на самый обыкновенный вопрос — она даже не очень громко произнесла это проклятие, а Димант ясно слышал его за дверью и почувствовал себя очень скверно... даже скорчило его, как Мефистофеля в сцене заклинания — рукоятями шпаг. Как ошпаренная собака, он юркнул за вторую дверь и приложил руку к своему тоскливо замирающему сердцу... а женщина в черном, должно быть, ушла — ее не было видно на площадке.
— Девятый раз, — прошептал он, — за сегодняшний день девятый... Девятое проклятие... Ой — кажется, не девятое... восьмое — восьмое... первое было... да, да... потом второе, потом, потом в половине восьмого вечера было седьмое... да, да, помню, хорошо помню, скотина в сером пальто, оборванец паршивый, а тоже проклинать вздумал... шарлатан!..
Борух Димант бросился к двери, повернул какую-то задвижку, которая приспособлена была к показателю на внешней стороне двери: «Дома нет, прием окончен», и начал было слегка уже успокаиваться.
Когда ювелир начал свою карьеру, ему одна цыганка в Кишиневе предсказала великое богатство, силу и знатность, но под условием, чтобы он остерегался накликать на свою голову проклятие более как восемь раз в один день...
Дело его, мол, такое, что без проклятия обойтись невозможно, но ведь на все и мера есть, а ему, Боруху Диманту, такой предел положен: восемь раз в день — ни боже мой — за этим, мол, пределом — наступят бедствия великие, срам, позор и разорение и даже, может быть, лишение самой жизни...
Снова ювелир мысленно пробежал впечатления рабочего дня и скоро стал убеждаться, что эта «паскуда в черном», проклявшая его в восьмой раз, а не в девятый... В восьмой ли?..
— Фу, как мерзко стало у меня на душе... черт знает, что такое... уйти куда-нибудь опасно... дома сидеть — боязно что-то... Со мной такое бывало редко... и что такое, право?.. И зачем?.. И что я худого сделал... фуй!.. Делаю людям добро, за ворот никого не тяну — сами идут... Все честно, по закону... пхе!..
Так думал Борух Димант, а сам обошел всю свою квартиру, во всех трех комнатах поправлял горящие лампочки. Единственно, на что он не скупился, так это на керосин, потому что не переносил темноты: все ему казалось, что в темноте что-то подозрительное шевелится и даже вздыхает.
Первая комната была его приемная, в которую только и попадали посторонние посетители: только два-три стула, а с другой стороны — письменный стол, конторка с высоким табуретом, тяжелый несгораемый шкаф-касса и шкаф другой, открытый, со счетными книгами. Все свободные места на стенах заняты полками, заставленными самыми разнообразными предметами, но ценности невысокой, не могущими очень уж соблазнять глаз посетителя... Зато вторая комната занята была шкафами и сундуками, наполненными всем тем, что накопилось за многолетнюю деятельность ювелира-закладчика и не нашло себе пока выгодного сбыта и применения.
В третьей комнате находилось самое святое святых. Там была спальня хозяина и сундуки с драгоценными вещами и предметами, сундук же, с массой хитрых замков и секретов, хранящий в своих недрах секретные документы и вещи, превышающие своей истинной стоимостью, по крайней мере, во сто раз, выданные за них суммы, или же окончательно просроченные, или же очень близкие к такому освобождению от всяких обязательств. Этот сундук стоял под кроватью Боруха Диманта, прикованный к стене и полу массивными цепями; у кровати — ночной столик, а в столике револьвер, всегда наготове, заряженный. Далее шла кухня, в которой ничего не стряпалось, и плита была приспособлена к установке плавильного горна — на всякий случай, ведь хозяин был ювелир и охотно брал золотые вещи в починку и переделку. Кухня соединялась с переднею узеньким коридорчиком, загроможденным сплошь, так что, встретившись в таком коридоре вдвоем, разойтись было невозможно. Это тоже было устроено в видах предосторожности... В видах той же предосторожности Димант не держал прислуги... Обед ему приносили из соседнего трактира; кофе он варил сам, сам же убирал и всю квартиру... Раз в неделю дворник приносил дрова на кухню. К этому моменту выходная на другую лестницу дверь разбаррикадировалась, цепи снимались, засовы отодвигались с самым свирепым визгом и лязгом, и когда тяжело дышащий рыжебородый дворник, внося со своим приходом холод двора и запах овчины, громыхал дровами об пол, он уже не мог заметить все эти предосторожности, а все-таки сплевывал презрительно через губу и потом, спускаясь по лестнице, все время плевался и ворчал: