Рождество под кипарисами

Слимани Лейла

– Во время войны, незадолго до того, как я встретил маму, – тут Аиша хихикнула, – я провел несколько месяцев в лагере для военнопленных, куда нас отправили немцы. Там собралось много таких, как я, марокканцев, солдат колониальной армии. С нами, хоть мы и были в заключении, обращались не так уж плохо. Кормили, конечно, неважно и не досыта, я тогда сильно похудел. Но нас не били и не заставляли работать. По правде говоря, хуже всего мы переносили скуку. Однажды немецкий офицер собрал всех пленных. Он спросил, есть ли среди нас парикмахер, и, ни секунды не раздумывая, уж не знаю почему, я быстро всех растолкал, встал перед офицером и сказал: «Месье, я был цирюльником у нас в деревне». Те, кто меня знал, покатились со смеху. «Ну, ты и вляпался!» – сказали они. Но офицер мне поверил и велел поставить посреди лагеря маленький столик и стул. Мне выдали старую машинку для стрижки, ножницы и липкую жидкость: немцы обожали

с ее помощью прилизывать волосы. – Амин провел по макушке, изображая, как немецкие офицеры это делали. – Так вот, малышка, неприятности начались, когда пришел мой первый клиент и уселся на стул. Я не представлял себе, как пользоваться этой машинкой, и когда приложил ее к затылку немца, она попыталась вырваться у меня из рук. Прямо посередине головы немца появилась лысина. Я взмок, потом подумал, что лучше будет побрить немца наголо, но проклятая машинка стала вытворять невесть что. Вскоре мой клиент забеспокоился, провел рукой по голове и, судя по виду, расстроился. Он говорил по-немецки, и я не понимал ни слова. В итоге он резко меня отпихнул и схватил лежавшее на столе зеркальце. Когда он увидел свое отражение, то стал кричать, и хотя я его не понимал, я был уверен, что он меня оскорбляет и называет всякими нехорошими словами. Он позвал того человека, который привлек меня к работе, и тот потребовал от меня объяснений. И знаешь, что я ему ответил? Я поднял руки к небу, улыбнулся и сказал: «Это стрижка «Африка», месье!»

Амин долго смеялся, хлопал ладонью по рулю, выражая свою радость, но Аиша не смеялась. Концовка истории осталась для нее непонятной.

– А что же насчет шрама? – спросила она.

Амин подумал, что не может сказать ей правду. Что он говорит с маленькой девочкой, а не с соседом по казарме. Как ей объяснить, что был побег, что он зацепился за колючую проволоку, которая впилась ему в шею и вырвала клочки мяса, а он этого даже не почувствовал, поскольку страх был куда сильнее физической боли? Надо оставить эту историю на потом, рассудил Амин.

– Ну так вот, – произнес он ласковым голосом, какого Аиша никогда прежде не слышала. Огни города приближались, и она различала лицо отца и причудливую выпуклость у него на шее. – Когда я сбежал из лагеря, то долго шагал по Шварцвальду – а это значит «Черный лес». Было очень холодно, и мне не встретилось ни одной живой души. Ночью, когда я спал, я услышал звук, похожий на рычание большого хищного зверя. Я открыл глаза: рядом со мной стоял бенгальский тигр. Он бросился на меня, и его острый коготь распорол мне шею. – Аиша восторженно вскрикнула. – К счастью, при мне было ружье, и я быстро покончил со зверем.

Аиша улыбнулась, ей захотелось потрогать длинный рубец, тянувшийся от нижней линии волос до ключицы. Она даже почти забыла о цели их ночного путешествия и очень удивилась, когда отец остановил машину в нескольких метрах от дома Муилалы. В одной руке Амин нес коричневый мешок, другой обхватил запястье Аиши. Войдя в дом, малышка стала кричать, умоляла отца не бросать ее здесь. Женщины вытолкали Амина на улицу и осыпали девочку ласками. Аиша каталась по полу, сбрасывала подушки с кушеток, с неистовой злобой оттолкнула блюдо с печеньем, которое ей принесли, и вскоре Муилале это представление надоело. «Маленькая француженка слишком неуравновешенна», – подумала старуха.

Они поселили девочку в комнате, смежной со спальней Сельмы, и Ясмин согласилась первую ночь поспать на полу, в ногах кровати Аиши. Несмотря на то что служанка осталась с ней и ее дыхание должно было успокоить Аишу, та никак не могла уснуть. Ей казалось, что это дом как у поросенка из сказки, построившего жилище из соломы, что придет серый волк, дунет – и домик рассыплется.

На следующий день в классе, пока сестра Мари-Соланж писала на доске цифры, Аиша думала: «Где моя мама и когда она вернется?» Она засомневалась, не обвели ли ее вокруг пальца и не такое ли это путешествие, из которых не возвращаются, как, например, когда-то не вернулся муж вдовы Мерсье. Монетт, ее соседка по парте, попыталась что-то сказать ей на ухо, но учительница постучала указкой по краю стола. Монетт была подвижной, разговорчивой девочкой, ее высокий рост производил впечатление на всех школьниц. Она сразу привязалась к Аише, и та никак не могла понять почему. Монетт болтала без умолку – на скамье в часовне, во дворе на перемене, в столовой и даже в классе во время опроса. Она раздражала взрослых, директриса даже однажды закричала: «Черт побери!» – и ее морщинистые щеки вспыхнули от стыда. Аиша не знала, что из бесконечных историй Монетт правда, а что – выдумка. У нее на самом деле есть во Франции сестра-актриса? Она действительно ездила в Америку, действительно видела зебр в зоопарке в Париже и целовала в губы одного из своих двоюродных братьев? Правда ли, что ее отец, Эмиль Барт, – летчик?

Монетт рассказывала о нем так подробно, с такой любовью, что Аиша в итоге поверила, что это чудо – аэроклуб в Мекнесе – реально существует. Монетт объясняла ей, чем отличаются друг от друга самолеты «Локхид Т-33», «Пайпер Каб» и «Вампир», в мельчайших деталях описывала самые опасные фигуры пилотажа, которые выполнял ее отец. Она говорила: «Как-нибудь я тебя туда отвезу». Аиша буквально помешалась на этой обещанной поездке. Отныне у нее в голове были только две мысли: экскурсия к аэроклуб и возвращение матери. Она вообразила, что отец ее подруги сможет полететь за ее мамой на одном из своих самолетов. Стоит ей только вежливо его попросить, сказать «Ну, пожалуйста» – и он наверняка согласится оказать ей эту небольшую услугу.

Монетт рисовала на своем требнике. Она украшала изображения святых густыми черными усами. Она смешила Аишу, хотя в первые месяцы их дружбы та изумлялась, как можно так непочтительно относиться к авторитетам. Открыв рот, выпучив глаза, Аиша наблюдала за безрассудными выходками своей подруги, и ее переполняло восхищение. Несколько раз сестры умоляли ее выдать Монетт. Аиша ни разу не поддалась на уговоры и осталась верна подруге. Однажды Монетт потащила ее в школьный туалет. Там было до того холодно, что многие девочки предпочитали терпеть несколько часов, лишь бы не раздеваться и не клацать зубами, сидя на корточках над дырой в полу. Монетт огляделась.

– Следи за дверью, – приказала она Аише, у которой сердце ушло в пятки.

Она только бормотала:

– Давай быстрей. Ты скоро? Ну что ты там делаешь так долго? Нам влетит!

Монетт достала из-под блузки стеклянную бутылку. Задрала шерстяную юбку, зажала подол в зубах. Спустила трусы, и Аиша, придя в ужас, увидела гладкий лобок подруги. Монетт пристроила между ногами бутылку и помочилась в нее. Теплая жидкость стекала от горлышка до самого дна, и Аиша задрожала от страха и возбуждения. Потом почувствовала, что ноги у нее подкашиваются. Она уже собралась отступить и приготовиться к бегству, потому что подумала: а вдруг это ловушка и Монетт заставит Аишу пить ее мочу? Наверное, она вела себя слишком доверчиво, и Монетт сейчас созовет других одноклассниц, они накинутся на Аишу, засунут ей в рот горлышко бутылки и закричат: «Пей! Пей!» Но Монетт подтянула трусы, привела в порядок юбку и мокрой рукой схватила за руку Аишу.

– Пойдем, – сказала она, и они пустились бежать по засыпанной гравием дорожке, ведущей к часовне. Аише было поручено стоять на страже у входа, но она каждую минуту просовывала голову в дверь и смотрела, что там делает Монетт. Так она и обнаружила, что Монетт вылила содержимое бутылки в чашу со святой водой. С того дня Аиша, видя, как старик или ребенок макают пальцы в кропильницу и осеняют себя крестом, всякий раз вздрагивала.

* * *

– Месяц – это сколько? – спрашивала Аиша у Муилалы, и та прижимала ее к своей тощей груди.

– Мама скоро вернется, – заверяла ее старуха.

Аише не нравилось, как пахнет бабушка, не нравились широкие оранжевые пряди, выбивавшиеся из-под ее платка, ее пятки, окрашенные хной. И ко всему прочему, не нравились ее руки, мозолистые, шершавые, от которых не стоило ждать ласки. Ногти на них были испорчены мытьем и стиркой, кожа покрыта мелкими шрамами, оставшимися от сражений на фронтах домашнего хозяйства. Этот – след от ожога, тот – от глубокого пореза в праздничный день: она тогда истекала кровью в кладовке за кухней. Несмотря на отвращение, Аиша, когда ей становилось страшно, искала убежища в бабушкиной комнате. Муилала смеялась над странностями своей внучки и объясняла ее нервозность европейским происхождением. Когда с десятков минаретов в городе разносились пронзительные голоса, Аиша начинала дрожать. В завершение призыва к молитве муэдзины очень громко дудели в огромные трубы, и этот заунывный вой приводил девочку в ужас. В книжке, которую ей показала в школе одна монахиня, архангел Гавриил держал в руке трубу в золотом ореоле. Он будил мертвых, возвещая Судный день.

Однажды вечером, когда Аиша с Сельмой делали уроки, они услышали, как хлопнула дверь и раздался громкий голос Омара. Девочки побросали тетрадки и, перевесившись через перила, стали наблюдать, что происходит во внутреннем дворике. Муилала стояла у бананового дерева и тихо, суровым голосом – Аиша никогда прежде не слышала, чтоб она так говорила, – угрожала сыну расправой. Она подошла к входной двери, а сын стал говорить ей жалобным голосом:

– Не могу же я прямо сейчас выгнать их вон! Ya moui [18] , речь идет о будущем нашей страны!

18

Матушка.