Розмысл царя Иоанна Грозного
Шрифт:
Розмысл срывал с головы шапку и истово крестился.
— Перед Богом обетованье даю! Како маненько справитесь да окрепнете, волю дам со землёй и угодьями! — И, точно оправдываясь: — Нешто татарин яз некрещёный, а либо князь-господарь, что веры мне нету? Можно ли мне, рубленнику-бобылю, замышлять противу холопей?
Прошла страда. Крестьяне сложили хлеб на наделах своих и решительно объявили тиуну:
— Покель не узрим господаря,
Тиун поскакал на Москву. Он застал розмысла на постройке особного двора.
Двор ставили за рекою Неглинкою, на расстоянии пищального выстрела от Кремля, на месте, где до того высились хоромы бояр.
Когда Выводков объявил, что сносит усадьбу, возмущённые вотчинники пошли с челобитной к царю.
Иоанн не принял их и передал через Скуратова:
— Сказывал государь послу в иноземщине и вам тое же сказывает: ставится двор для государева прохладу. А волен царь: где похощет дворы и хоромины ставить, тут ставит. От когося государю отделивати?
Василий возводил особный двор по плану, составленному ещё у Замятни и исправленному с помощью Генриха.
Толкавшиеся у постройки ротозеи вначале благосклонно относились к затеям розмысла, но, когда их ослепили переливающиеся на солнце зеркальные глаза львов, они в страхе побежали к митрополичьим покоям.
— Стрелы сатанинские мечет тот выдумщик! Защити крестом нас, многомилостивый владыко.
Филипп вышел к народу и благословил его.
— Дал яз, чада мои, обетованье царю не вступаться в опришнину. Како творят, тако смиренно претерпевайте.
И, не сдерживаясь:
— Бог зрит неправду и всем воздаст по делом.
Он торопливо ушёл, чтобы не сказать большего. Его натура возмущалась и требовала открытого обличения царёвых дел. Но до поры до времени митрополит терпел, втайне оплакивая своих братьев по высокому роду, бояр, и проклинал ненавистных опричников.
Зеваки, ограждённые от скверны митрополичьим крестом, продолжали ходить вокруг особного двора и исподтишка поглядывать на розмыслово умельство.
Один из львов, с раздавшейся пастью и свирепым взглядом, по плану Выводкова был поставлен лицом к земщине, а другой, умильно сморщившись, глядел на двор. Чёрный орёл с распростёртыми крыльями, укреплённый между львами, казалось, готов был сорваться с жерди и ринуться в смертный бой с земщиной.
Для доступа солнца и воздуха на протяжении хором и клети стена была понижена на шесть пядей.
Перед хоромами был поставлен погреб, полный больших кругов воска. Особную площадь царя засыпали в локоть вышины белоснежным песком.
У полуденных ворот, очень узких, через которые можно было проехать только одному верховому, построили все приказы. Здесь же предполагалось править казну с должников.
Василий не принял тиуна и приказал ему прийти к концу дня. Холоп, чтобы убить время, пошёл бродить по
Дебелою бабою, нескладною и простоволосою, раскинулся древний русийский стольный град. На изрытом оспой, рыхлом теле широких улиц похрюкивали, утопая в грязи, сонные свиньи и расплющенными родинками, разделёнными коричневым загаром дворов, лепились низенькие избёнки. Расписным изодранным сарафаном там и здесь торчали светлые клочья садов, и уродливыми кокошниками, принесёнными в дар незатейливыми вздыхателями, корежились у ног взбухшего брюха и рыхлых грудей — хоромы бояр.
Откуда-то вынырнула вдруг тощая кляча, осторожно переступила через застоявшуюся лужу и, обнюхав воздух, застучала раздумчиво по проложенным вдоль улицы деревянным мосткам.
Тиун, дойдя до отписанного в опричнину Арбата, наткнулся на небольшую кучку людей, обступившую юродивого.
— Горе нам! Горе нам! Горе нам! — грозно вещал блаженный. — Покаяния двери отверзлись! Настал канун Судища Христова!
Толпа быстро росла, забивая дороги.
Заросший грязью, нагой, с лохматыми космами выцветших от непогоды волос, блаженный наступал на людей, с каждым мгновением всё более распаляясь, нагоняя на всех суеверный ужас.
Увидев скачущего опричника, нагой плашмя упал наземь. Всадник едва сдержал коня.
— Кровь! На тебе и на семени твоём кровь! — визжал, барахтаясь в грязи, блаженный.
Вдруг из-за угла рванулся полный смертельного отчаяния крик.
Народ в смятении бросился наутёк.
Пробивая локтями дорогу, по улице семенил какой-то ветхий старик.
— Изыди! — ткнул он пальцем в сторону юродивого и, поплевав на ладонь, пошлёпал ею по голой своей голове.
— А вы… — старик поднял перед толпой благословляющую руку, — да пребудете в благодати дара Духа Святаго и в любви к помазаннику его, царю моему, Иоаннушке.
И, собрав в тихую улыбку сеть лучиков на жёлтом лице, поклонился людишкам.
Юродивый стоял, закрыв глаза, и шептал про себя молитву.
Опричник достал горсть денег. Мальчик, сопутствующий старцу, немедленно подставил суму.
Безногий ученик юродивого завистливо отвернулся, трижды сплюнул и неожиданно затянул прозрачным, как дымка предутреннего тумана над Кремлём, голосом:
— Блажен муж, иже не идёт на совет нечестивых и на пути грешных не ста.
Пальцы блаженного переплелись. Чуть приоткрывшиеся глаза гневно впились в опричника.
— Истина! Истина! Истина! Блажен муж, не внемлющий иосифлянской ереси!
Притихшая толпа благоговейно следила за разгоравшимся спором между двумя юродивыми.
— Молитесь, людие, об убиенных болярах! Молитесь о спасении души царёвой, совращённой нечистым!
Юродивый кивнул в сторону старика.
— Да просветит Господь тебя, Большой Колпак, и да обратит тебя на пути истины!
Большой Колпак гордо выпрямился.
— Братие!
Говорливая группа опричников, спешившая к спорщикам, остановилась на полпути.