Розмысл царя Иоанна Грозного
Шрифт:
А опальные снова подняли головы.
— Лихо было ему при высокородных? — радостно потирали руки соседи по украйным усадьбам, Замятня и Прозоровский. — Мы-ста велеречивы да супротивны больно! То ли Скуратовы да Биркины! Что ни скричит петух, то куры все — да, да, да, да. А и пришло к тому, недалече та пора, ударит нам челом: «Покажите милость! Приходите, яко издревле ведётся, володеть и править вкупе!» И потихоньку стали складывать добро в дорогу на дедовы места.
Что ни день — приезжали в слободу со всех концов разведчики-князья. Грозный принимал всех одинаково: с поклоном и смиренною улыбкою. В чёрной рясе и выцветшей скуфейке
Князь Пётр Горенской [101] сидел до сумерек в келье Иоанна. Вместе с ним молился и пил из общего ковша простую воду да тешился просяными лепёшками, густо посыпанными, солью.
Перед расставанием Грозный облобызался с гостем, поклонился ему в пояс по монашескому чину и со вздохом обронил:
— Велики грехи мои, боярин. Другойцы така туга на сердце ляжет — живот не мил. И веры нету, спасусь ли в недостойных своих молениях!
Голова его сиротливо склонилась на острое плечо.
101
Горенский Пётр Иванович — из князей, ветвь князей Оболенских; кравчий, казнён в 1565 году.
— Концом бы живота пожаловал меня Господь. Избавил бы от злой туги.
Горенской в страхе отступил.
— Не ропщи, царь. Не внемли гласу сатаны. То он совращает дух.
И ласково, точно баюкая:
— Мало ль кречетов да аргамаков у тебя? Изведи кручину потехою да… (он запнулся, но тотчас же голос его окреп) дружбой нерушимой с земщиной высокородной.
На мгновение скрестились два острых взгляда и погасли.
Глаза царя снова заволоклись дымкою печали.
— Так-то, боярин! Были у меня и кречеты добрые, да поизвелись: охотою не тешусь; пришли на меня кручины великие; был охоч и до аргамаков-жеребцов добрых, до палок железных с наводом, до пищалей ручных, чтоб были цельны и легки. А ныне никакая потеха в потеху…
Едва Горенской скрылся за поворотом сеней, в царёву келью, через потайную дверь, вошёл выряженный послушником Фуников. Тонкие губы его собрались в лукавую усмешку. Простодушно, по-детски, светились ясные глаза.
Грозный подошёл вплотную к казначею.
— Аль вести?
— Ходят, царь, наши языки…
— Про то сам ведаю! А прок?
Фуников перевёл невинный взгляд свой на окно.
— Всюду посеяли ропот те людишки, государь. Дескать, собора волим, а на соборе — бить челом от всея Русии природному царю Иоанну Васильевичу!
— И бояре?
Казначей сунул глубоко в нос себе мизинец.
— Айне долог час, волей ли, неволей, челом ударят и бояре. Распотешимся мы ужо в те поры с Горенскими да протчею крамолой!
Он вытер губы и приложился к руке царя.
— Надоумили мы с Борисом новую тебе забаву.
Грозный приклонил любопытно ухо.
Лихо затеял Симеон. Сами собой сжимались кулаки у бояр, и наливались ненавистью глаза. Слыхано ли, чтобы для зелья целебного занадобились блохи из постели господарской?
Но дьяки, подьячие, недельщики, губные старосты — были неумолимы.
— Волит Бекбулатович колпак [102]
102
Колпак — мера, около тонны.
Про себя зло бранились бояре, а постели подставляли. Осилишь нешто худородного татарина кулаком, коли стрельцы ему, точно природному царю, крест целовали!
От Константина-Елены дня до святой княгини Ольги [103] собирали блох.
Под конец сдались окольничие, ударили челом Симеону:
— Велик колпак, батюшка: почитай шесть батманов с лихвой зерна схоронишь в нём. Нешто нагнать в него таку силищу блошью?! Да к тому же грех-то, прости ты, Господи, — скачут ещё те блохи окаянные, склевали б их вороны!
103
От Константина-Елены дня до святой княгини Ольги… — С 21 мая (3 июня) до 11 (24) июля. День памяти святых равноапостольных Константина и Елены (см. о них примеч. к стр. 369) служил в сельском хозяйстве главным сроком для посевов льна, почему и самый день их поминовения известен под названиями Длинные льны, Леносевки или Ленницы (в последних перекличка с именем Елены, Олены). Ольга (?—969), в крещении Елена, — святая, жена киевского великого князя Игоря. Правила в малолетство сына Святослава и во время его походов. Подавила восстание древлян. Около 957 г. приняла христианство.
Бекбулатович снарядил в Александровскую слободу гонца.
Грозный сидел с советниками за убогим столом и, надрываясь от хохота, слушал весть.
На звоннице заблаговестили к вечерне.
Иоанн поднялся и с глубоким чувством перекрестился. За ним вскочили остальные.
— Звон-то сколь сладостен, великой Боже мой! — выдохнул елейно царь. — Воистину, велелепен Бог Господь!
И, направляясь к двери, обратился к гонцу:
— Наказываю яз Симеону любезному без малого колпак. — Он подмигнул и захватил нижней губой в рот усы. — А ежели недохват, — поглазел бы…
Его давил смех. Ряса на спине то собиралась глубокими бороздами, то расправлялась, упруго облегая выдавшиеся ключицы. Распущенные полы колыхались, как на ветру. Это делало царя похожим на чёрную чудовищную птицу, приготовившуюся схватить ещё не видную, но сладострастно щекочущую уже обоняние верную добычу.
— …поглазел бы… в постельках… у боярынь… ге-ге-ге-ге. У боярынь да у боярышень, у горлиц, в ангельских постельках… ге-ге-ге-ге!
Каждый день Иоанн выслушивал гонцов и веселел.
Бояре негодовали. Видывали они от Грозного позоры; но — чтобы в светлицы, к их жёнам и дочерям, врывались смерды да обыскивали по постелям, — не бывало николи!
И всё чаще слышалось в хоромах господарских:
— Краше, коль туда идёт, поношения терпеть от природного царя, нежели выносить издеву от татарвы крещёной!
А Симеон, что ни день, получал из слободы грамоту за грамотой и выдавал их земщине как свою волю.
Зачастили в слободу князья-бояре, вели осторожную беседу с царём, били челом на касимовского хана.