Розовые розы (сборник)
Шрифт:
И всюду страсти роковые, и солнце все никак не сядет, и молодость все никак не кончится.
В институте отмечают юбилей Виноградской. К юбилею ей дали квартиру в Москве, на самом выезде из города. Случайно или не случайно ее дом в двадцати минутах от моего, если идти пешком. Идти приходится через поле и лес. Прекрасная прогулка.
Квартира – на семнадцатом этаже. Когда я выхожу на балкон, я ближе к небу, чем к земле. Кажется, что сейчас сдует ветром, и я крепко
В комнате есть еще одно окно, узкое и длинное. Из него далеко внизу видна земля, как из окошка самолета. Катерина называет его «окно самоубийцы». Я думаю, в Катерине иногда заводятся мстительные мысли типа: «Вот возьму и выброшусь. Будете знать...»
Но это только кокетство с возможностью выбора.
Катерина преподает по-прежнему. У нее новый курс. Она заставляет будущих сценаристов писать сценарий про Ленина. Но в стране другая жизнь, другие настроения. Социализм с человеческим лицом надоел, поскольку это тяжелое, бровастое лицо Брежнева со товарищи.
Новый курс отказался писать про Ленина. Согласился только латыш Янис. И получил повышенную стипендию единственный на курсе. Курс объявил Янису бойкот. Катерина поставила на свой письменный стол портрет Яниса. Это ее ответ курсу. Началось противостояние.
Янис красив и одинок. С ним никто не разговаривает, кроме Катерины. Он приезжает к ней довольно часто, и они молча играют в карты.
Во время войны Янис попал трехлетним ребенком в концлагерь, у него немцы забирали кровь, ставили какие-то опыты. Он до сих пор помнил леденящий холод смерти. Смерть приходит с ног.
Здесь, в Москве, у него нет знакомых, кроме Катерины. Два одиноких человека режутся в карты, совершенно молча. Потом пьют чай с пряниками – жесткими, как камни. Иногда Янис остается ночевать, выносит на балкон раскладушку. Я бы сошла с ума: спать на такой высоте. Я бы боялась, что меня сдует ветром.
Новый курс к Катерине не ходит. Из старых наведываются двое: безотказная Лариска и Быкомазов. Лариска – некрасивая и неталантливая. Но зато добрая и трогательно безотказная. В этом и есть ее талант и красота.
Быкомазов – высокий, костистый, крестьянский. Приехал откуда-то из глубинки: не то из Сибири, не то из Чувашии. Катерина была к нему равнодушна. Она говорила: «Что это за фамилия такая, Быкомазов? Из чего она образована?»
По дому свободно, как по уссурийской тайге, разгуливают семь кошек. Сначала была одна – Мурка. Она родила троих детей, а эти дети – своих детей, Муркиных внуков. Несколько котят удалось раздарить, а семь остались стационарно, одичали, качаются на люстре, скачут по занавескам.
Виноградская смотрит на младших и говорит:
– Какие красивые дети, у них лица, как у Ленина. Ленин –
– Но старшая лучше всех, – добавляет Катерина.
Мурка – бабка и, значит, ближе всех Катерине по возрасту. Она недолюбливает молодых кошек, студенток именно за молодость. Это ревность к жизни.
Я приношу кошкам рыбу. Если бы не я, Катерина кормила бы их пряниками, печеньем, всякой ерундой, которую ест сама.
Однажды я застала у нее тридцатилетнюю красавицу. Передо мной стояла молодая Виноградская, но более совершенная: высокая, породистая. Это уже не кошка. Пантера.
Мы знакомимся. Я называю свое имя.
– А я знаю, – говорит Пантера.
Катерина торопливо заканчивает общение и быстро-быстро ее сплавляет. Иначе я спрошу: «А откуда вы знаете?» Она ответит: «Бабушка рассказывала». Вот тут и выплывет семьдесят лет. Если внучке тридцать, то родителям самое малое – пятьдесят, значит, бабке – семьдесят по самым грубым подсчетам.
Катерина скрывает возраст и все производное от возраста.
Пантера ушла. Катерина делает вид, что ее не было.
– Как ее зовут? – спрашиваю.
– Наташа.
– Могли бы назвать вашим именем.
– Еще зачем?
– Была бы вторая Катерина Виноградская.
– Вторых не бывает.
Катерина лежит на диване. Долго молчит. Хмуро смотрит в потолок.
– Давление замучило, – жалуется она. – Вот умру, никто не хватится.
– А где ваш сын? – спрашиваю я. – У вас же был сын... – Катерина не отвечает.
Сын, конечно, был. Она родила его перед войной, в тридцать восьмом году.
– От кого? – спрашиваю я. – От Икс?
Это естественно. Была большая любовь, значит, должен быть и ребенок.
– Да нет... – Виноградская машет аккуратненькой ручкой.
– А от кого?
– Ты не знаешь...
Я, конечно, не знаю, но она-то знает... Но похоже, что и она не знает.
– Чем он занимался? – спрашиваю я.
– Чем-то занимался.
– А как фамилия?
– Бауман.
– Еврей?
– Немец.
– Немецкий или наш?
– Не знаю. Может, и еврей. Какая разница...
– А сейчас он где? – настаиваю я.
– Умер. В одно время с Маяковским.
– А сколько ему было лет?
– Тридцать семь, кажется. Они были ровесники с Володей.
– А вы Маяковского знали?
– Ну конечно...
– А Брик?
– Ну конечно...
– У вас была одна компания?
– Нет. Мы просто жили в одно время и знали друг друга.
– Значит, ребеночек от немца, – заключаю я.
Этот несчастный русский немец пришел к Катерине, чтобы совместить времена года, но ей это было НЕ НАДО. И ничто не удержало: ни сын, ни безденежье. Ничего не надо, раз нет ТАКОЙ любви.
А сын рос тем не менее.