Розовый Меркурий

Лангер Франтишек

— Это ваша коллекция?

Крал посмотрел на меня как-то искоса, слегка прикрыв веки. Спустя несколько ме­сяцев после нашего знакомства, я понял, что такой его взгляд означает изобличение в фи­лателистическом невежестве. Что-то вроде учительского: «Садись, получай кол».

— Да нет, это лишь часть ее. Кое-какие мои швейцарские марки.

Я вспоминал: когда мне было двенадцать и даже четырнадцать лет, марки этой ма­ленькой страны — на них был изображен Вильгельм Телль — вполне умещались на од­ной, да и то, кажется, неполной страничке моего альбомчика. А тут два таких толстых то­ма! Я высказал свои мысли вслух. Господин Крал снова одарил меня своим косым взгля­дом. Потом он принялся объяснять, что, хотя швейцарских

марок имеется только около трехсот, настоящий коллекционер найдет среди них тысячи разновидностей в зависимости от типографских плит, бумаги, оттенков цвета и видов зубцовки, не говоря уже о штемпе­лях, надпечатках и других редкостях.

Все это, суммированное мною сейчас в одном, правда, довольно пространном пред­ложении, пан Крал, уже совсем пришедший в себя, излагал добрых полчаса. Это была на­стоящая научная лекция, которая украсила бы любую университетскую кафедру. Она со­стояла из глав, и после каждой из них пожилой человек делал паузы, выпивая при этом по глотку воды. Абзацы он отсчитывал на пальцах, начиная их словами: во-первых, во-вторых, в-третьих… Когда он говорил тише, то я ясно видел места, напечатанные петитом, а поднятый указательный палец означал, что сказанное следует отнести к подстрочным примечаниям. И, как всякий научный труд, лекция его была насыщена множеством цифр, дат, названий мест, книг, журналов, каталогов и авторитетов.

За эти полчаса он порозовел, между тем как я чувствовал, что бледнею и у меня кру­жится голова. Лишь когда он протянул руку за фолиантом, чтобы дополнить, как он выра­зился, свою теоретическую лекцию практической иллюстрацией, я пришел немного в себя. Мои силы внезапно восстановила та давняя двенадцатилетняя пора, которую каждый человек носит в себе до самой смерти, и я ощутил вдруг огромное любопытство к коллек­ции пожилого господина. То, что я увидел, не было даже в дальнем родстве с моими мальчишескими марками, замусоленными, порванными, жалкими, казавшимися пре­красными лишь детскому воображению. Ни один паренек не смел даже и мечтать о таком волшебном кладе, о таком великолепном музее. В этих томах, лист за листом, швейцар­ские марки приятно радовали глаз своими нежными красками, иногда отделенные одна от другой, как танцовщицы, или, наоборот, выстроившиеся, как рота солдат, строка за стро­кой. Много раз отдельные марки или даже целые группы марок повторялись и, на мой взгляд, выглядели совершенно одинаковыми, однако для господина Крала они были пол­ны существенных различий. Иные, густо устланные марками страницы, внезапно сменя­лись, скажем, лишь одной единственной строкой марок. Но бывало и так, что в центре це­лой страницы сияла одна единственная марка, по-видимому, из-за своей ценности заключенная в прозрачный блестящий конвертик. Тогда большое белое бумажное пространство вокруг нее казалось ореолом.

Переворачивая так листы, господин Крал внезапно замер от удивления. Одна стра­ница была пуста, и лишь следы наклеек показывали, что недавно здесь хранились марки. Он с беспокойством рассматривал пустые места и потом заметил:

— Значит, они выпали отсюда, когда книги выскользнули у меня из рук.

— А они были редкими? — спросил я у него тем же тоном, каким мы, мальчишки, когда-то спрашивали друг друга.

— Жаль. Среди них была весьма приличная пара пятисантимовых марок Женевы выпуска 1843 г. Что ж, в дублетах у меня есть еще одна такая пара, но похуже.

Это был ответ на непонятном для меня языке, и я попытался получить перевод на самом понятном языке в мире, а именно на языке цифр. Я спросил, сколько она стоила бы.

— Если бы мне вздумалось купить ее, — откликнулся он, — то наверняка при­шлось бы отдать двадцать тысяч. Конечно, если бы какой-то случай свел меня с ней. Но я говорю вам, мне незачем ее покупать.

Услышав это, я немедленно расплатился и решительно заявил пожилому человеку, что направлюсь искать марку.

Не позволим же мы валяться двадцати тысячам где-то в грязи.

Но он не разрешил мне даже встать со стула.

Придет же в голову — снова кинуться в этакую кутерьму! Эти марки не стоят того. Вы что, не дорожите жизнью?

И, чтобы отвлечь меня от этого намерения, он снова принялся перелистывать стра­ницы альбома и, давая специальные объяснения, рассказывал, кроме того, короткие исто­рийки о некоторых марках, как и где он их нашел. Это были происшествия, прелесть ко­торых я лишь позже раскусил. Ими он хотел увести меня от швейцарских редкостей, на­деясь, что я откажусь от задуманной мной авантюрной экспедиции и отправлюсь из кафе домой.

Но когда мы простились, я все же помчался к перекрестку перед памятником. Ведь двадцать тысяч стоили того. Конечно, если марки действительно потеряны и оцениваются такой суммой, если все это не фантазия старого человека. Разве не бывало, что мы, маль­чишки, также говорили о какой-нибудь марке, будто ее не купить за одну или две кроны, а сами покупали ее в писчебумажной лавчонке за три крейцера.

Однако на перекрестке я понял, что, вряд ли смогу проверить, говорил ли старик правду. Ведь здесь по асфальту непрерывно мчались автомашины, и он блестел, словно был покрыт черным лаком. Что же тогда могло остаться от маленьких бумажек, попавших под резиновые копыта автомобилей? Но внезапно у меня возникла одна идея. Дул острый ветер, носившийся по земле, как коса. Что если он унес марки куда-нибудь, где они могли сохраниться?

Я вырвал листок из записной книжки, разорвал его на клочки и бросил их на землю в том месте, где два часа назад мне удалось спасти альбомы пана Крала. Невидимая метла ветра сразу же погнала их через улицу к самой клумбе, обрамляющей памятник великого чешского лингвиста, а там они запутались в кустиках роз, как и другой занесенный сюда мусор. Я посветил себе карманным фонариком и тростью обшарил это место. Здесь ско­пились трамвайные билеты, рекламные листовки, билеты в кино. Я нашел также порван­ный лотерейный билет и скомканное письмо. И вдруг среди этого мусора что-то заблесте­ло, словно осколок зеркальца, кусочек серебра, луч звезды. Так я нашел первый прозрач­ный конвертик, один из тех, в которых Крал хранил свои клады. Потом второй. Осмелев, я направился, топча цветы, к самому подножью памятника, пределу моих надежд. Я искал страстно, как грибник.

— Это что еще такое? — перед клумбой стоял насупленный полицейский. Намере­ния его были ясны: он приготовился оштрафовать меня за порчу клумбы с розами. Я на минуту растерялся. Скажи я ему, что ищу здесь двадцать тысяч, он, вероятно, аресто-7

вал бы меня за издевательство над властью или отправил в сумасшедший дом. К уча­стью, мое молчание длилось недолго, мне сразу пришла в голову удачная отговорка:

— Простите, ветер унес сюда мою десятку.

Человек должен знать меру. Полицейский понимающе кивнул и удалился.

А я нашел эти двадцать тысяч! Нашел. Это был прямоугольный конвертик, а в нем две соединенных воедино с общей надписью марки. Все выглядело именно так, как опи­сал старик, точно, не верите? Я мысленно обидел его, сомневаясь вначале, действительно ли у него в альбоме имелись двадцатитысячные марки. Все потому, что он не бросился за ними не только на край света, но даже на ближайший перекресток! Я дал себе слово, что в виде наказания за свои сомнения сам отнесу ему в банк находку.

За поздним ужином я похвастался перед друзьями, что нашел сегодня на дороге два­дцать тысяч. Собственно, не на дороге, а среди роз. Как я и ожидал, мое сообщение вы­звало сенсацию. Но на лицах появилась ухмылка, когда вместо ожидаемой пачки банкнот я извлек из нагрудного кармана марки. Вот это?! Значит, никто из них не был филатели­стом. Пожалуй, впервые с той двенадцатилетней поры я почувствовал презрение к нефи­лателистам.