Розы в ноябре
Шрифт:
Казалось, вернулся Абдукадыр домой с войны таким же, как уходил: плечами загородил проем двери, улыбкой осветил комнату… А умер, едва достигнув возраста зрелой мужественности… Как бы порадовался сейчас, когда взрослые сыновья, веточки его и отростки, собрались все под родительским кровом!
Верно говорится: одно теряешь, другое находишь. Ушла молодость, пришла почтенная старость. Нет в доме хозяина нет сильной его руки, — поднялись дети, надежда матери и опора; внуки смехом, беготней наполнили дом…
Старшим, Сафарджаном, как
Младший сын, Бахтияр, молча улыбается, слушая разговоры других. Он и в детстве был тих, как ягненок. Силачом рос, палваном, а никто от его силы не плакал.
Жена его, Ширинби, едва отведав лакомств, извинилась встала — в стороне от всех кормит ребенка. Добрая, веселая, если даже не улыбается, все равно ямочки на щеках. Работящая, везде бы она поспела, все дела взяла бы на себя… «А вам, матушка, отдохнуть бы!» — в четыре слоя одеяла постелет…
Средняя сноха, Ойниса, — и эта красавица. Косы, словно ветви ивы, бегут на плечи. Голос, как песня ручья под снегом. Люди говорят: сокровище досталось Аскарджану.
И только матери ведомо, как нелегко было завоевать гордое сердце. Убегала Ойниса, пряталась, а он не отступался. Как говорится, «ты — по ветке пройдешь, я — по листику!»
Упорен Аскарджан. Где надо и не надо — упорен. Беспокойная душа. Вот и сейчас — сидит с краешку, ближе к двери, словно оклика ждет, чтоб вскочить и побежать. Ради гостей из города — приоделся бы хоть! Выцветшая майка на нем, тюбетейка заломлена на затылок, карандаш и свернутая газета — за голенищем!
Торопливо живет человек. Не ходит, а бегает, словно дом у него горит…
Звонкий голос внука прервал думы матери:
— Бабушка! Я две самсы съел, можно — третью?
— Если вкусно, милый, ешь, не считая…
Эрали это, родители Аликом зовут, в городе так привычней. Любимец, Равшан, — у Ойнисы на руках, ест лепешку, которую мать его обмакивает в мед. Отламывает по кусочку, бережно, крошки не обронит, а ручонка пухленькая, так мала еще — орех не поместится. Все внуки дороги сердцу, а без этого и часу не пробудешь, соскучишься…
Шепчутся дети меж собой, и вдруг засмеялись все разом — будто голуби взлетели…
— А у нас цветной телевизор! — громко говорит Эрали.
— А-у нас… цветное сюзане!
Это Озода. Девочки нынче бойчей мальчиков.
Взрослые засмеялись, а взгляды невольно — на стены, где сюзане повешены.
— О, красота какая! — привстала городская невестка Гаухар. — А я и внимания не обратила… — Неужели ручной работы?
— А какой же еще? Те, что машина вышивает, ярки и нарядны, но нет в них души. А эти…
Два сюзане у матери. В двух сюзане — словно вся ее жизнь.
То, что швом «юрма» — девушкой вышивала, о женихе, Абдукадыре, думая. Сама красила нитки соком цветов и ягод. Вышила сюзане цветистое, словно степь весной, радостное,
Вышивала при мерцающем свете старинного чирака — кунжутное масло в него наливали, фитилек из хлопкового волокна скручивали. Керосина не было. Никому не сознавалась, а глупая вера жила в душе: если закончу сюзане, вернется Абдукадыр живым!
А может, и не глупая была та вера? Вернулся ведь, залюбовался новым украшением дома. Похвалил мастерицу — жену, руки ее усталые к сердцу прижал…
Глянешь на сюзане, тронет сердце память. Пусть болью тронет: разве счастливей человек, которому нечего вспомнить? Жил ли он?
…Отпустили мысли, вернулась мать в нынешний день. Голос Сафарджана услышала — звучный, уверенный, голос человека, привычного учить других:
— В прошлом говорили: вышивка — песня безмолвных. Женщина, попираемая всеми, могла доверить думы свои только игле и цветному шелку. И получались шедевры…
Гаухар, обратясь к младшим невесткам:
— А вы не увлекаетесь вышиваньем, дорогие мои?
Ширинби потупилась застенчиво: «Не умею я так…»
Ойниса сверкнула взором: «Дел много. Если еще и вышивать, так уж вовсе телевизор не смотреть?»
И тут, неожиданно для всех, звонко хлопнув себя ладонью по колену, Аскар сказал:
— А там, на целине, где мы будем жить, телевизоров пока нету…
Так весело, так громко сказал, — туманом застлало глаза матери: значит, все, решил уже! И словно высказал ее мысль Сафарджан:
— Разве ты все решил уже, Аскарджан? Я думал — совет тебе нужен…
И что-то еще говорил — не слышала мать: заметались мысли, как вспугнутые птицы.
…Сын, беспокойный ее сын! Вечно такое придумает, что добрым людям и во сне не снилось. Посмеиваются старики: «Ему бы строить мосты меж облаками!» Пусть бы смеялись люди, пусть бы каждый день вбегал в дом с новой заботой, дыша, словно заезженный конь, — только бы здесь, с ней! Только б оставил новую свою затею, все прежние превзошедшую!
…Зашли соседи посмотреть на гостей из города. Пригласили их к дастархану. Ойниса принесла чайники со свежей заваркой, пиалы не подала, бросила — все загремело! На мужа сердится, а весь свет виноват.
Ойниса, гордая, скрытная, если что и не по ней — не скажет, смолчит, жарит себя в своем масле! О ней подумал ли Аскар? Внучонок, Равшан, не из крепышей, курица крыльями захлопала — для него уже ветер. О нем подумал ли? О матери своей, столько горя в жизни перенесшей, — подумал?
Ушли соседи, почуяв, что не в добрый час явились. Ушла Ширинби с малышом. Сафар, хмуро глянув на часы, сказал: «А не позвонить ли мне в город? Телефон — в правлении?» «Мне — на ферму», — поднялся Бахтияр. Ойниса — с ведерком, кистью — пошла белить стволы деревьев в саду.