Розы в ноябре
Шрифт:
Слова Аскарджана унесли мирную радость встречи, словно разъединили всех…
— Постойте, дети, — сказала мать, — о любви, уважении своем много говорите, а ну-ка — делом помогите мне, старухе! В саду ветки ломились, собрали мы яблоки, а всех сразу не съесть. Порезать их надо, для сушки.
С охотой ли, нет ли — послушались. Уселись на чорпае в саду, и Гаухар маникюра не пожалела…
За общей неторопливой работой, — знала мать, — разговорятся братья. Старший вместо отца ведь теперь. Наставит, уговорит.
…Хруст разрезаемых яблок, — белые их кружки со звездчатой сердцевиной быстро рыжеют на воздухе; жужжанье
Ойниса, гибко склоняясь над ведром, широкими взмахами кисти белила стволы яблонь и вишен, напевала; забывшись в работе — запела громче. Песня девичья, замужней не подобало бы…
Птица дивная в мой сад Залетела, ёр-ёр, Я её поймать бы рад…«А мне что за дело, ёр-ёр?» — подпела, подхватила городская невестка. Проследив взглядом за Ойнисой, шепнула матери:
— Красавица она у вас. Такой — хоть в кино сниматься…
— Красота — беда, — пословицей ответила мать.
Гаухар посмотрела на сломанный ноготь, вздохнула.
— Вас зовем в гости — не едете… Хоть Ойнису к нам отпустите, живем, словно безродные. Пускай погостит у нас, порадуется!
— Какая радость жене в разлуке с мужем?
— Мы с ней успели пошептаться: все разно не хочет она ехать, пока… И правильно: каково с двумя детьми на необжитом месте?
Мать промолчала, слушая, как распевает Ойниса:
Роза алая в саду Пожелтела, ёр-ёр! Как поправлю я беду? А мне что за дело, ёр-ёр?Не к месту вспомнилось матери: раз пять приходил Мансур завклубом, уговаривал Ойнису петь в колхозном ансамбле. Отказалась: «Пока Равшан маленький». Пока…
Сафар, словно продолжая прерванную речь, обратился к Аскару:
— Так, значит, решил окончательно? Оставляешь землю отцов?
Аскар, будто ждал, не замедлил с ответом:
— Вы же ее оставили…
— Э, я! — Сафар махнул рукой. — Ушел в путь за знанием, да, видно, нет конца у того пути… О тебе речь. Ты же на земле хочешь работать — чем плоха эта? Или другая лучше?
— Вороны повсюду черные, — усердствуя над яблоками, поддакнул Бахтияр.
— Земля — кто хает ее? — Аскар вскинул голову. — Земля хороша, жизнь — тесная…
«Земля хороша», — только и услышала мать; снова подхватила, унесла волна мысли…
Земля отцов! С тобой, сухой, теплой, светлой, как серебро, самое трудное пережито. Четыре года войны — как одна долгая зима; дни приходили черные, как будто и не рассветало. Лица у всех похожи, словно у родных по крови: глаза кажутся огромными из-за впалых щек. Не услышишь детского смеха: маленькие старички, как терпеливо они ожидали, когда войдет мать, когда разломит темную лепешку из кукурузы с примесью жмыха, колющую язык!
В колхозе — ни людей, ни машин, ни удобрений, а хлопок-то нужен! Сама — молодая еще была — верхом ездила в дальние заброшенные кутаны, мешками привозила овечий слежавшийся навоз, сыпала в борозды. И земля отвечала на заботу стократно,
…потому что берегли ее, лелеяли, холили — людские неутомимые руки.
О чем толкует Аскар? Говорит быстро, распаленно:
— Крыши — одна к одной, кошка весь кишлак из конца в конец пройдет и наземь не спустится! На два гектара поля — восемнадцать клочков, разделенных посадками тута! Трактор не работает, а только разворачивается!
— Перепланировать можно. Деревья пересадить, — говорит Сафар.
— Как говорится, пока старое обновишь — и дух вон!
Младший нерешительно вставляет слово:
— Какой толк искать от хорошего — лучшего? А если найдешь худшее? Рассказывали мне про эти места куруксайские, Где сухо — там соль, где вода — камыши. Каждый стебель, как черенок кетменя! Земля, верно, золота сундук, да попробуй открой его!
— Не я один еду!
Сафар — совсем мягко, ласково:
— Ну да, парни едут — и молодцы, что едут. Еще солдатское донашивают, им и постели не надо: рука под щекой — подушка, другой рукой укроется! А как семейному человеку сняться с места? Такое дело через несколько сит надо пропустить. Жена, дети — каково им в голой степи придется?
— Напрасно о нас беспокоитесь, братец Сафарджан…
Не заметили, как подошла Ойниса, — стоит, жжет глазами:
— Мой дом — здесь! Без меня решил, без меня пусть и едет муж мой…
…Дом. Матери ли не знать, что такое родной дом. Запахи его, ни с чем не сравнимые: горьким дымком от очага, — степью — от полынного веника, а возле айвана, перебивая все, защекочет ноздри пряный аромат базилика, райхана…
Зимой возвращаешься с работы затемно, щеки леденит ветер, ноги разъезжаются по снежной мокрети — и вот он, в оконце, теплый свет дома! Летом — песенка арыка, бегущего через сад, сладкая песенка жизни. Вещи домашние пусть иные стары, неказисты, — живет в них память о людях, прикасавшихся к ним…
Дорог женщине ее дом, но не понять Ойнисе, отчего давеча вздрогнуло и остановилось сердце — Бахтияр вошел в калитку, придерживая мешок на спине завернутой полой чапана: точь-в-точь, как отец его носил грузы, так же и входил Абдукадыр в калитку, наклоняя голову…
Дом дорог, когда слышатся во дворе шаги хозяина, шаги мужчины. Пусть он будет хоть таким, как непутевый этот Аскарджан: когда не надо — упрям, а на дерзкое слово жены ответил, как будто обрадовавшись:
— А ведь и верно сказала, цветок моего сердца, Ойни-сахон! У меня на первых порах руки свободными быть должны, большие заботы малыми не заслоняться!
Кисть выпала из рук Ойнисы, брякнула о ведерко. Аскар говорил весело, улыбкой все вокруг осветил, — странное дело, от этой улыбки на лицо жены упала тень, опустились ресницы. Злые слова, дрожавшие на кончике языка, остались при ней.
Снова ушла белить. Опять запели:
На меня ты погляди! Поглядела, ёр-ёр… Пламя у меня в груди… А мне что за дело, ёр-ёр?Вздрагивает голос, не осталось в песенке ни бойкости ни задора. Должно быть, думает сейчас Ойниса: «А почему он не рассердился? И для чего нужна ему свобода, там, вдали от дома?»