Розы в снегу
Шрифт:
„Nunc dimittis servus tuum, domine.
Secundum verbum tuum in pace…“
«Ныне отпущаеши, Господи, раба твоего с миром,
по обетованию Твоему…»
Начался пост, и послушницы, готовящиеся к принятию вечного обета, вновь и вновь трясущимися губами на вопрос «Хотите ли вы посвятить свою жизнь Небесному Жениху и служить Ему в верности, послушании, целомудрии, пока Он не приведет вас к вечной славе Своей?» отвечали «Да!»; они отвечали так даже тогда, когда едва стояли на ногах после бесконечных постов и ночных бдений.
Каждый день был тяжел
К тому времени, когда наконец-то пришла весна и после долгого поста с церковных хоров прозвучало торжественное «Аллилуйя!», Катарина стала совсем худой и бледной. Скулы резко обозначились на лице, глаза горели. Раз за разом задавали ей один тот же вопрос, и она раз за разом отвечала, как предписывало правило: «Да, я хочу».
Но она произносила эти слова почти бессознательно. Во снах и мечтах видела себя Катарина стоящей перед небесными вратами, и дивные гармоничные звуки наполняли все ее существо.
Той осенью настоятельница решила, что вслед за Маргарете и Авэ фон Шенфелд обет Господу принесет Катарина фон Бора.
Готовясь к этому великому дню, девушка постилась и молилась.
Звонили во все колокола. Восточные ворота монастырской церкви были залиты солнечным светом.
«Прими меня в пажити свои, Господи, мой, по обетованию твоему, и я буду жить, не остави меня в крушении надежд моих».
Сестры затянули хвалебную песнь, и Катарина, чувствуя головокружение, поднялась с холодного каменного пола. Свадебная монашеская фата давила на ее коротко стриженую голову. Девушка едва держалась на ногах.
Однако она помнила, что следует делать дальше; без колебаний шагнула Катарина вперед и упала на колени перед стулом матери-настоятельницы.
„Tibi omnes angeli,
Tibi caeli et universae potestates…“
Маргарете фон Гаубитц наклонилась и осторожно подняла лежащую девушку. Катарина глянула ей в лицо и была согрета ответным взглядом, полным сострадания и любви. Тем взглядом, что однажды уже утешил ее.
„Tibi cherubim et seraphim
Incessabili voce proclamant:
Sanctus, sanctus, sanctus
dominus deus Sabaoth”.
Шатаясь, Катарина встала и опять упала на колени перед помощницей матери-настоятельницы.
Рука этой женщины была груба, лицо — бесстрастно.
«Тебе все ангелы славу поют,
Тебе — небеса, Тебе — всевластие…»
Рядом помощницей настоятельницы сидела Элизабет, старшая монахиня. Руки ее дрожали, в них не было силы.
«И херувимы и серафимы
Беспрестанно славят тебя:
Свят, свят, свят!
Господь небесного воинства!»
Катарина, с трудом переставляя ноги, идет от одной монахини к другой. Молитва молитв «Te Deum» отзвучала под сводами, и канторша начала псалом. Катарину подняли с колен, но она
«Это моя свадьба», — думала Катарина. Она пробовала подпевать сестрам, но это ей давалось с трудом. Девушка была в полубессознательном состоянии от усталости, и ей чудилось, будто своды церковного хора простираются до небес…
Наконец пение смолкло. Мать-настоятельница произнесла благословение. Магдалена подошла к Катерине, чтобы ее поддержать. Молча проследовали монахини в трапезную. Обед был праздничным: дичь и пироги. Катарина с трудом проглотила кусочек хлеба и суп. Аббатиса с улыбкой протянула ей кубок с вином.
Радуясь тому, что она может посвятить отдыху целый час, Катарина рухнула на ложе.
Она хотела остаться наедине со своим Небесным Женихом, которому открылась в сокровенной молитве. Но вместо ожидаемой великой радости девушка внезапно почувствовала печаль.
«Никогда не стану я достойной тебя, Господь Иисус Христос», — прошептала она. И погрузилась в короткий сон.
***
Полукруглые арки церковного купола уходили вверх и там, сходясь, образовывали сводчатую цепь, у которой, казалось, не было ни начала, ни конца. Катарина спиной чувствовала холод камня и была благодарна ему за основательность и прочность. Где-то хлопнула дверь. Девушка напрягала слух. По проходу шли две монахини. Пропуская их, Катарина отступила в сторону, но Магдалена фон Бора, коротко глянув на нее, кивком приказала следовать за ней.
К их маленькой процессии присоединились монахини, находившиеся до того в другой части храма. Некоторые нашептывали молитвы.
Вместе они поднялись по узкой лестнице в отапливаемое помещение церкви. Огонь в камине еще не был разожжен. На тщательно прибранной кровати посреди зала лежала сестра Гертруда.
Над ней, держа в руках сосуд с елеем для помазания, возвышался патер Бонифаций. Катарина забилась в угол. Все больше монахинь входило в комнату. Было тесно.
Домина держала руку умирающей в своей руке. Патер Бонифаций, бормотавший молитвы, внезапно возвысил голос:
— Признаешь ли ты себя грешницей? Признаешь ли, что жила не по истине, не так, как хотел Создатель?
Еле слышно умирающая выдохнула:
— Да.
— Каешься ли ты в грехах своих?
— Да.
— Готова ли ты ступить на путь истинный, если Господь дарует тебе новую жизнь?
— Да.
— Повторяй за мной!
В глубочайшей тишине, делая длинные паузы между словами, сестра Гертруда — обессиленная, она дышала с трудом — помолилась в последний раз.
— Если кто-либо поступил со мной не по правде, если я поступила с кем-либо не по правде, все — и правду и неправду — я передаю в Твои руки, Господи, кому я обязана жизнью своей…