Рубедо
Шрифт:
— Вижу, что не узнали, ваше высочество, — из-под маски голос доносился приглушенно, но все же с таким знакомым ютландским акцентом.
— Брамея Уэнрайта, — криво улыбался Генрих. — Ты привез ее из Бхарата, Натан. И не зови меня «высочеством», я просто рад, что тебя нашли.
— Я не скрывался. Но, признаться, ехать не хотел.
— Прости…
— Не из-за тебя, мой друг. Я рад, — правда, рад! — что ты нашел силы бороться. Вот только я больше не помощник тебе. Прогрессирующая чахотка, Харри. Неприятная и грозная штука! Я слишком опасен
— Не более опасен, чем сумасшедший морфинист.
— Я кашляю кровью.
— А я испепеляю все, чего ни коснусь.
— Мне нужен карантин, в конце концов!
— Вайсескройц достаточно велик, — с жаром убеждал Генрих. — Вокруг — леса и полное безлюдье. Можно устроить лазарет прямо здесь, раз уж полиция разгромила госпиталь. Завезем из Галлара лекарства, наймем фельдшеров. Ты продолжишь работу, Натан!
— Безумная идея! Вполне в твоем духе. Значит, первый этаж отдадим туберкулезникам, второй — наркоманам и пьяницам… В винном погребе можно обустроить лабораторию!
— А в западном флигеле откроем бордель! Девушки фрау Хаузер — отличное средство от озноба и лихорадки!
Оба расхохотались. Смеялись до икоты, до колик. Смеялись, пока у ютландца горлом не пошла кровь, и его увели. А Генрих остался в своей закопченной темнице.
Прошло еще много закатов и рассветов.
На исходе очередного дня вдруг стали палить ружья.
— В чем дело, Андраш? — осведомился Генрих, приподнимаясь на подушках.
Болезненные приступы потихоньку сходили на нет, поэтому с кровати сняли крепкие бычьи ремни, и Генрих видел в этом маленькую победу.
— Его преосвященство желает встречи…
— Дьюла? — Генрих привстал с постели. — Здесь? Что ему надо?
— Встревожен вашим длительным отсутствием.
— До народа донесли, что я велел?
— Да, ваше высочество. Объявили, что вы удалились в аскезу и неустанно молитесь за наше спасение и выздоровление кайзера. Теперь весь Авьен молится вместе с вами. Только его преосвященство не верит.
— Что говорит, собака? — в окне Генрих видел толпу монахов и долговязую фигуру в алом. Фигура бесновалась, размахивала руками, но слов было не разобрать.
— Говорит, что обманываете людей. Что вовсе не молитвами и аскезой усмиряете плоть и укрепляете дух, а кутите напропалую. Будто видели, как ночью в замок привезли женщин из салона фрау Хаузер, а из нижних покоев слышалась музыка и звон бутылок.
— Досадно, вчера и впрямь расколотили ящик игристого, — трясущимися руками Генрих запалил сигару и с наслаждением затянулся. — Ах! Женщины… Женщины — это хорошо, Андраш! После чудодейственного массажа малютки Эльзы у меня почти прекратились судороги. Впрочем, какое ему дело до женщин, содомиту? Притащил под мои окна чуть ли не весь приход! О чем кричат там?
— Что близок час Божьего суда. Императрица не снимает траур. Его императорское величество жив, но все еще не здравствует. Министры ропщут. В столице волнения.
— Так усильте гвардейские патрули! Армейское довольствие увеличить вдвое, особо отличившихся — повысить. Министров распустить, назначу новых. Приказы мне на подпись сегодня же!
— Так точно! А что
— Отказать, отказать! Пусть со всем своим крестным ходом катится к чертям!
И со злорадным удовольствием следил, как гвардейцы расчищают прикладами дорогу. Узкое лицо Дьюлы, обращенное к окнам, подсвечивалось алым.
Генриха затрясло. Он смял в пальцах сигару и кинулся к дверям:
— Андраш! Постой! Я передумал! Прикажи вернуть епископа! Пусть привезет морфия! Умоляю, морфия! Я ведь схожу с ума!
Генрих колотил в закрытые двери, пока на руках не лопались волдыри, и пламя не прорывалось наружу.
Снова бегали, суетились пожарные.
Камеристки чистили стены и выметали золу.
Томаш возвращал Генриха в постель и подносил воду. А Генрих пил, цокая зубами о стакан, и виновато пожимал плечами:
— Сорвался… Досадно! Ведь будто полегчало, и опять… Что за день, Томаш?
— Среда, ваше высочество. Уж месяц на исходе.
— Месяц! — потрясенно повторял Генрих. — А времени все меньше. Боги, боги… да где взять сил?
С портрета понимающе взирал отец.
Часы отбивали время.
Закат кровоточил.
Февраль. Замок Вайсескройц.
В феврале пришла оттепель, а в охотничьем замке наметилось невиданное оживление. Каждый день ближе к вечеру сюда съезжались экипажи. Привозили они не распутных девиц, как уверял его преосвященство Дьюла, а вполне респектабельных мужчин — во фраках, офицерских мундирах и судейских мантиях. Встречал их гвардейский караул, после чего проверял приглашения, заверенные печатью Эттингенского дома, и вел в парадную, где ждал Андраш.
Он делал отметку в толстом журнале, заложенном бархатной лентой, а затем провожал в неприметный кабинет с окнами, забранными решетками и занавешенными плотными портьерами, с приглушенным светом и караулом из четырех рослых гвардейцев, двое из которых дежурили у дверей, а двое других стояли по бокам бархатного кресла со спинкой красного дерева.
В кресле восседал его высочество принц-регент, облаченный в стеганый халат поверх белейшей сорочки, и теплые туфли бхаратского кроя с узкими и слегка загнутыми носами. Коротко остриженный, выбритый, аккуратно напудренный, чтобы скрыть глубокие подглазные синяки и нездоровый цвет лица, Генрих сдержанно улыбался гостям и приглашал присесть напротив. Томаш подносил кофе и сигары.
— Герцог Ронович, я рад, что вы приняли мое предложение, — говорил Генрих негромким и слегка простуженным голосом. — Как перенесли дорогу? Уже разместились в покоях? Довольны ли жена и дети?
— Вашими стараниями, ваше высочество, благодарим, — кланялся равийский герцог. Он был моложав, статен, но с намечающимся округлым брюшком и лучистыми морщинками в уголках глаз. — Как здоровье вашего батюшки? Есть ли надежда?
— Надежда всегда есть, — сдержанно отвечал Генрих. — Над ним бьются лучшие светила медицины из Ютланда и Галлара. Как видите, я сам пошел на поправку. Но к делу. Мне доложили, в Равии быстро развивается промышленность…