Рубедо
Шрифт:
— Ваше высочество! — навстречу Генриху летел капрал с окровавленным виском. — Уходите! Убьют ведь!
Генрих стиснул поводья, не обращая внимания на боль в оголенных ладонях.
— Там мои люди! — отрывисто крикнул он. — Мой друг! Мои слуги!
— Нет уже никого! — ответно заорал капрал. — Слышите?! Уходите скорее! Ну!
За деревьями грохнуло. Треснуло громко, будто над самым ухом.
Окна лопнули под напором ревущего пламени, охватившего замок.
Конь под Генрихом запрокинул морду, испустив
Генрих закрылся рукавом.
Веки обожгло вспышкой, а голову — пониманием.
Томаш…
Сердце стало угольком.
Не сразу заметил, что над ухом по-прежнему гудит капрал, умоляя уходить, пока не поздно. Обтерев рукавом слезящиеся глаза, Генрих проговорил глухо:
— Скачи назад! Зови пожарных! Живей!
Конь под ним кружился, отступал, растерянно переставляя копыта. Древний страх перед огнем — перед смертью! — толкал его назад, быстрей, куда угодно, лишь бы подальше от бушующей стихии.
За дымкой, затянувшей горизонт, виднелись бестолково мечущиеся силуэты бунтовщиков.
Авьенский лес.
К вечеру разыгрался ветер. Словно насмехаясь над усилиями пожарных, огонь воспламенился в западном уголке Авьенского заказника. Подлесок вмиг нарядился в огненные рясы, сухие иголки треснули и затлели, перекидывая искры на папоротники и багульник, превращая в золу напочвенный покров.
С гулом, с треском полыхающих сосен, с дымными клубами, нависшими над лесом, пожар двигался к столице.
Бунтовщики, вмиг растеряв былой запал, бросали топоры и ружья. Спасались от пламени — кто целый, кто в ожогах, но все одинаково поддавшиеся панике, — и сразу в руки полиции. Под арест взяли порядка ста пятнадцати человек. Еще тридцать — считая камеристок, слуг и личного камердинера его высочества, — погибли кто от рук бунтовщиков, кто в пожаре.
Генрих сидел окаменевший.
Тела грузили в гробы.
В одном — лаковом, заказанном у лучшего гробовщика, — под авьенским флагом лежал Томаш.
— От удара по голове он потерял сознание, и потому не смог выбраться из огня, — сказал медик.
Генрих молчал, уставив в пустоту оловянный взгляд.
Верный, терпеливый, любящий кронпринца как собственного сына, никогда не бранящий и не перечащий ему, поддерживающий, когда плохо, никогда не жалующийся на ожоги…
…вот он — еще молодцеватый, с густыми темными бакенбардами, — сажает Генриха на деревянную лошадку, и Генрих восторженно машет выструганной сабелькой, еще не зная, что вскоре его жизнь изменится навсегда…
…вот Генрих мечется в бреду, роняя на простыню горячие искры, и Томаш обтирает его влажным полотенцем и подносит горячий настой, его глаза взволнованны и влажны…
…вот собирает Генриха на первый
…вот прячет первые статьи Генриха под сюртуком и передает их редактору, а после аккуратно переписывает надиктованные Генрихом описания бабочек и мотыльков…
«Я долгие годы служил вам, ваше высочество. За что же меня отстранять?».
— Думал, он переживет меня, — сказал Генрих, не обращаясь ни к кому конкретно.
— Простите, ваше высочество?
— Я говорю: пусть похоронят с почестями. Над гробом трижды дать залп. Семье пожизненное содержание.
Руки Генриха дрожали, подписывая указ — очередная сделка с совестью. И радость от открытия ламмервайна тускнеет: не воскресит из мертвых.
Меж тем, над лесом множились раскаленные вихри.
Подгоняемые огнем, к окраине Авьена выскакивали косули и лисы. Метались, затравленные, по каменным улицам, напарываясь грудью на пули патрульного. Птицы снимались с гнезд. Вслед им катился гудящий вал, куда ни посмотри — огненная стена. И брызги пламени перекидываются все неуемнее, быстрее, ближе.
— Согрешили мы! — сипел перед остатками паствы епископ Дьюла, перекрывая рыдания и вздохи. — Навлекли на себя грев Божий! Вот! Грядет его наказание! И кто устоит?!
Люди, захлебываясь рыданиями, падали на землю, бились лбом о брусчатку и выли, перекрывая вой надвигающейся смерти.
— Уберите их! — сквозь зубы, хмурясь от мигрени, небрежно бросил Генрих шеф-инспектору полиции. — Его преосвященство задержать до выяснения.
Тот выпучил глаза, но, не переспрашивая, отправился выполнять приказ.
Генрих прогарцевал на коне к окраинным баракам. Здесь тоже стоял плач и вой: перепуганные люди молились, взывали к Всевышнему, при виде Генриха протягивали сухие руки, прося:
— Спаситель! Не дай погибнуть! Просим!
Ревели чумазые дети.
Генрих кусал губы, выслушивая доклад начальника пожарной службы.
— Воды не достаточно. Людей не хватает.
— Сколько людей еще надо? — отрывисто спрашивал Генрих.
— Да сколько бы не было, брандспойтов тоже ограниченное количество, ваше высочество. Потушим в одном месте — огонь на новое перекидывается. Видите, как ветер разгулялся? Сушь такая стояла, что чиркни спичкой — все на воздух взлетит.
— Думайте.
— Можно было бы кромку грунтом засыпать и заградительные полосы выкопать.
— Так делайте. Людей дам.
— Уже добровольцы нашлись. Но дело не быстрое. Стена вон как идет! — пожарный махнул в сторону леса, и Генрих сощурил покрасневшие от слез и дыма глаза, вглядываясь в огненное зарево. — Но если не остановим сейчас, то завтра Авьен заполыхает.