Рубеж империи: Варвары. Римский орел
Шрифт:
Овида щитом яму прикрыл, Книву поднял, на плечо положил и понес. Как поросенка.
Книва молча лежал: помнил, что говорить ему нельзя.
А Овида его на озеро принес. Там уже ждали. Трое в шкурах звериных и личинах из звериных черепов.
Они его тоже спрашивали, но Книва молчал. Хотя по голосу узнал одного: Травстилу. Он молчал, тогда его бить начали и в воде топить. Но он все равно молчал, только раскашлялся, когда воды хлебнул. Потом трое его на траву положили и стали с Овидой переговариваться. На незнакомом языке. Потом Овида рядом присел и сам стал Книву мучить: ноги Книвины мять. Очень больно было, но Книва только зубами скрипел:
Привели Книву в особое место. Там огонь горел. И много людей было. Все – с оружием.
Пока шли, веселье из Книвы вышло, и все чувства обострились. И голоса людские сделались тягучими и непонятными.
Трое в личинах поставили Книву в круг, и в кругу все запели разом. От звука этого ум у Книвы помутился. Упал Книва наземь и лежал на земле, содрогаясь и голову руками прикрыв. И не видел, что над ним творили…
Поднял Книву Ахвизра. Книва узнал Ахвизру и удивился: и тому, что Ахвизра его поднял, и тому, что он опять лица людские различать может.
Ахвизра же его к себе на колени положил. И Овида рядом присел и питьем огненным Книву поил. От питья того внутри Книвы огонь стал. И боль такая, словно пылающие угли во чрево сыпали. Но Книва выпил все. До капли.
А потом закричал и умер.
И в иной мир попал. Там пусто было: только воды морские – до горизонта. Книва моря не видел никогда, но понял, что море. И стоял Книва на воде ровной, хотя вокруг волны кипели. И тень на него падала: как огромное крыло. Посмотрел Книва вверх – и небо увидел. Цвета огня и снега, снега и крови. Тех самых цветов, что у паруса были, который вместилище Аласейи по воздуху нес. И понял Книва, что туда он попал, откуда небесные герои прилетели. В Байконур. И возрадовался. И сразу Голос услыхал. И говорил ему Голос важное…
А потом очнулся Книва и понял, что не умер он. Что лежит он на шкурах волчьих, а голова – на коленях у Ахвизры. И вокруг – воины стоят. Все знакомые. И Агилмунд, и Сигисбарн. И Одохар суровый. А рядом с Книвой, на коленях, Овида-жрец стоит.
– Что сказали тебе боги, рысенок? – спрашивает.
Догадался Книва: уже можно ему говорить. И хотел ответить, что ему Голос вещал… И понял, что позабыл все. Ничего не помнит. Только море и небо красно-алое. И заплакал Книва от горя.
Не знали воины, почему плачет Книва, но никто не засмеялся. Только Ахвизра руки Книвины сжал крепко. Сочувствовал.
Ничего не сумел вспомнить Книва из того, что Голос говорил. Помнил только, что тот все время позади звучал, как Книва ни поворачивался, тщась бога воочию увидеть.
Но объяснил Овида: хорошо это, что бог ему не показался. Потому что это чужой бог, не Доннар и не Вотан, и не Фрей веселый. От лика чужого бога и ослепнуть можно. И еще это значит: будет бог сей всегда за спиной у Книвы. Хранить его будет и на врагов направлять. И в большом походе бог этот с Книвой будет.
Еще сказал Овида, что Доннар с Вотаном тоже с ними в поход пойдут и с чужим богом они – в дружбе, иначе не перенесли бы Книвину душу в Байконур.
И еще сказал Овида, что Книва теперь – воин. И на руку Книвы показал.
И хорошо стало Книве оттого, что он – воин. И что Ахвизра больше убить его не хочет. И оттого, что теперь точно его Одохар в дружину возьмет. А потом вспомнил Книва Нидаду, Ахвизрова брата, и снова опечалился и заплакал. Но опять не смеялся никто, а Овида после сказал: не зазорно воину от печали нестерпимой плакать. Или от радости. Хорошо это и богам приятно. Ибо эти слезы – совсем не те, что от боли, обиды или страха текут. Вот и Ахвизра нередко от печали бороду слезами мочил. И кивал Ахвизра, соглашаясь.
И вспомнил еще кое-что Книва и спросил: что ему с квеманскими головами, в прежних битвах добытыми, делать? Тех, что прежнему Книве принадлежали?
Овида задумался, а потом засмеялся и сказал: выкинуть их – и все дела. Не отыщут более Книву мстительные квеманские духи. А отыщут – пусть на себя пеняют. Ибо воин теперь Книва, и покровители у него – не квеманским чета.
А голов воин Книва еще немало добудет, потому что славный герой выйдет из Книвы. Это сам Одохар сказал, и все с Одохаром согласны.
И понял Книва, что такое настоящее счастье.
Глава двадцать вторая
Алексей Коршунов. Зуб Алзиса
Дернула нелегкая Коршунова Свинку на променад вывести. Честно говоря, его совесть мучила. Из-за Насти. Хоть и не было у них ничего. Но Коршунов вполне отдавал себе отчет: не потому не было, что женат он, а потому что не срослось. Пока. Но срастется непременно. Потому что никуда им друг от друга не деться. Потому что Судьба. Потому что хоть и чужая женщина, а все равно. И наплевать, что чужая. И наплевать, что будет, потому что голова кругом идет, едва к ней прикоснешься. То есть – влюбился, как школьник. Нет, покруче. Потому что школьник – он легко влюбляется, а матерый мужик вроде Коршунова – ох тяжко. Таких, как он, купидонова стрела навылет бьет. Намертво.
Но совесть все равно мучила. Рагнасвинта, девочка юная, прилепилась к нему тоже всерьез. И первый он у нее. И законный. Хоть и случайно вышло, да малышке откуда знать, что случайно? Нехорошо это: свое счастье на чужой беде строить. Тем более что и счастья может не быть. Настя – не его женщина. И черта с два ее этот чертов кабан Стайна отдаст! Пристрелить его, что ли?
В общем оторвал от сельскохозяйственных работ Аласейа – небесный герой женушку свою законную. И вывел ее, Рагнасвинту Фретиловну, шестнадцати лет от роду, на прогулку. По городской площади, мать ее так. Может, купить чего или так пройтись.
А площадь была пустынна. Жара, пыль. Никого. Только один «лоточник», мужичок не из бурга, приехавший из какого-то дальнего села, разложил на рогожке поделки: упряжь, ремешки, пояса…
И тут – будто ждали. Вышла со двора Стайны целая толпа. Сам хозяин, прихлебателей с полдюжины, охранников четверо.
И тотчас один из прихлебателей к Коршунову подбежал. Мол, мирный вождь желает с небесным героем о делах перемолвиться.
– Ты тут пока постой, солнышко, – сказал Коршунов Рагнасвинте. – Приглянется что – бери.