Рубеж
Шрифт:
В больших городах не верят в Глиняных Шакалов. Впрочем, жизненный опыт отучил меня думать, что именно там, в больших городах, обитает истинная мудрость…
– Что же, работа не про нас?
Наверное, вопрос получился достаточно желчным, потому что Хостик закатил глаза. Имелось в виду, что с большой долей вероятности мы управимся, конечно, но, как было сказано, «оно нам надо»?
Существа, умеющие кидаться молниями, действительно время от времени сходятся один на один. Или один на много; если принять точку зрения крестьян – Глиняный Шакал пал жертвой кого-то более могущественного,
– Давай так, – сказал я после некоторого колебания. – Если Рамоль договорится больше чем за девяносто – беремся. Нет – нет. Идет?
Хостик улыбнулся. Он, оказывается, был уверен, что староста собьет цену.
Мой подельщик умел быть красноречивым и в молчании. А молчать ему приходилось большую часть жизни, и виной тому был его голос, вернее, тембр; всякий, кто слышал Хостин голос, предпочел бы непрерывный скрежет железа по стеклу. Сам он утверждает, что в детстве был вполне голосистым мальчиком и даже пел в хоре, а потом только простудился и охрип. Он врет и знает, что ему не верят. Либо его мать во время беременности нарвалась на заговор, либо сам он в младенчестве прогневил какую-нибудь ведьму, но только в хоре нашему Хостику больше не петь…
К'Рамоль и староста стояли на пороге. Деревянная «тень венца» съехала венценосцу на ухо, а наш друг был нескрываемо доволен, настолько доволен, что и спрашивать было не о чем – и так все понятно.
– Девяносто две! За девяносто две сторговались!
Хостик вздохнул. Короткий вздох-ругательство.
Деревянные колеса ранили дорогу. Слишком тяжелой оказалась клетка; за нами тянулись, как за плугом, две глубокие рытвины-колеи, телега заходилась скрипом на каждой колдобине, а лошади давно уже прокляли все и со всем смирились.
Мы двигались со скоростью пьяного пешехода. Не вдребезги пьяного, но здорово отяжелевшего, краснолицего, все свои усилия прилагающего к тому, чтобы не сбиться с прямой и не прилечь на обочине. Вот так и мы. Хостик правил упряжкой, мы с к'Рамолем ехали по сторонам от клетки и молчали.
Солнце двигалось по небу еще медленнее и тем не менее играючи обогнало нас. До цели – районного центра с судебной управой и «высокой колокольней» – оставалась еще добрая половина пути, в то время как солнце свой путь уже завершало, уже висело над верхушками далекого леса, и не надо было быть пророком, чтобы предугадать ночевку средь чиста поля, бок о бок с предполагаемым Глиняным Шакалом…
Над дорогой пролетела, не шевеля крыльями, вечерняя тварь недосыть. Отряд корнезубые, семейство живоглоты.
Я тряхнул головой.
Сумерки – время, когда сгущаются чужие воспоминания. Как бы чужие. Доспехи делаются тяжелыми и вминаются в меня, как вминается печать в расплавленный сургуч. А какого рожна я средь чиста поля еду в полном доспехе?!
Косо смотрело солнце. Искоса.
– Боюсь я, – негромко сказал к'Рамоль. – Боюсь за эту переднюю ось. Как думаешь, Рио?
На дорогу выпрыгнул кузнечик. Сдуру, разумеется. Скакнул снова, на этот раз спасаясь, – и опять не туда; не хотел бы я, будучи кузнечиком, оказаться на пути скрипучего деревянного колеса…
…На розовом мраморе. Почему-то все тогда было мраморным, но не холодным, потому что за день солнце нагревало камни так сильно, что они не остывали до самого рассвета… И вот он сидел на розовом мраморе, серо-зеленый голенастый кузнечик, а я подползал к нему на четвереньках, и в правом кулаке у меня был сачок, а в левом – толстая шлифованная линза…
– Рио!
К'Рамоль, оказывается, уже пару минут ехал рядом, и выражение его лица было профессионально врачебным – обеспокоенным и решительным одновременно.
– О чем беспокоиться, Рам? – пробормотал я в сторону. – Сломается ось – тогда будем думать…
– Рио, – он помялся. – А ты уверен, что тебе никто никаких видений не наводит, а?
Хостик мельком глянул на нас с высоких козел. Расслышал. Слух у Хосты – не в пример голосу, рысий слух.
Я усмехнулся:
– Уверен, Рам. Совершенно уверен.
Видения – излюбленный прием Шакалов. Но вот только кузнечик на розовом мраморе – моя личная забота, то, что приходит независимо от времени дня, независимо от сиюминутных занятий и, уж конечно, независимо от железной клетки.
– Ну, смотри, Рио…
Я кивнул:
– Хорошо. Буду смотреть.
Крестьяне снабдили нас баклажкой молока от черной коровы – защищаться от Шакала. Еще утром, как только выехали, к'Рамоль пропихнул в глиняное горлышко какую-то свою приправу – и теперь мы с удовольствием выпили каждый по кружке игристого молочного кваса. Спасибо крестьянам – угостили не без пользы…
Глиняного Шакала невозможно убить мечом. Защищаться от него не имеет смысла; не будь я тем, кто я есть – ни за что не принял бы заказ. А вот тем бедолагам, которым придется поднимать клетку на верхушку колокольни, там расклепывать и Шакала вынимать, – не позавидуешь.
Проще сбросить его как есть. В клетке.
Только почему это должно меня волновать?
Оба моих спутника устроились на ночлег под открытым небом. Даже если пойдет дождь, никто из них не переберется под телегу. Спать под задницей у Глиняного Шакала – удовольствие маленькое. А если еще и доски просядут…
К'Рамоль с головой забрался под теплый плащ. Хостик остался дежурить, сидел, нахохлившись, изредка подкармливая костерок сыроватым древесным мусором. Хостик может неделями не спать – когда я брал его на контракт, это достоинство приглянулось мне прежде всего.
В темноте бродили невидимые, но отлично слышимые лошади.
Я постелил себе в стороне от телеги. Лег на рогожу и по уши укутался одеялом; прямо перед носом благоухали в темноте «девушкины глазки». Отряд придорожные, семейство крестоцветные…