Рубеж
Шрифт:
«Так вот, оказывается, каким вы можете быть, Павел Афанасьевич, — подумал Мельников, уже в который раз пробегая взглядом по крупным строчкам письма. — А я думал, вы по-прежнему в трудном конфликте со своим Григорием. Выходит, плохо я знал вас, Павел Афанасьевич. Плохо».
Если бы письмо было написано в ином тоне — резком и грубом, присущем прежнему Жогину, Мельников, наверно, отнесся бы к нему спокойнее. Не мог он никак представить себе бывшего командира полка сдержанным, почти деликатным. Да еще проявившим вдруг заботу о сыне... Молчал, молчал человек столько лет, копил неприязнь
Мельников вспомнил, как однажды в разгар знойного лета он шел к полковнику Жогину домой, чтобы доложить о неприятных событиях в батальоне. Но перед самым крыльцом остановился, услышав песню, доносившуюся из распахнутой двери домика. Пел сам Жогин. Он сидел за пианино и пел под собственный аккомпанемент. Мельников был так обескуражен, что застыл на месте, не веря своим ушам. Ошеломленный, он решил повернуть обратно, чтобы не портить командиру полка лирического настроения. Было трудно понять, как это могут в одном человеке ужиться сухость, вероломство и лиричность. Вот и теперь Мельникова охватило то же чувство недоумения, что и тогда у жогинского домика. Раздумывая, он не заметил, как вошла вернувшаяся из поликлиники Наталья Мироновна.
— Ты дома? Почему в кителе? И свет не включил. Темно ведь, — устало сказала она.
— Да так, увлекся.
— Чем? — Наталья Мироновна не отводила от него пристального взгляда.
Мельников встал, сбросил китель и попробовал изобразить беспечную улыбку.
— Я получил письмо от Жогина-старшего, — сказал Мельников.
— От Жогина?! — Наталья Мироновна словно испугалась. — И что он от тебя хочет? Наверно, мечет в тебя все громы и молнии?
— Да нет. Дипломатом вроде стал.
— Что-то не верится.
— Если хочешь, почитай, — предложил Мельников.
— Очень хочу.
Она сняла плащ-пыльник, наскоро вымыла руки, поставила на плиту чайник и снова пришла в кабинет.
— А ты, я вижу, все же расстроен, Сережа, — отметила она с беспокойством. — Значит, послание не такое уж безобидное.
Он молча взял со стола письмо и протянул ей:
— А вот оцени сама.
Она села к столу, включила настольную лампу.
Мельников, чтобы не мешать, отошел к книжному шкафу, взял в руки первый попавшийся томик. Делая вид, что читает, он искоса наблюдал за выражением Наташиного лица. Сначала на нем было только любопытство, потом промелькнуло что-то вроде усмешки, а затем — явное и откровенное удивление.
— Так он, оказывается, следит за твоими выступлениями в печати. И ведь с каким вниманием! Разглядел даже новую мишень, в которую ты мечешь свои стрелы. Скажи пожалуйста, какой прозорливый, прямо оракул! Интересно, а сыну он все это напишет?
— Вероятно, — ответил Мельников.
— Тогда он устроит вам веселую жизнь. Обязательно устроит.
— А ты за кого Григория принимаешь? За младенца-несмышленыша?
На кухне суматошно задребезжала крышка закипевшего чайника. Всплеснув руками, хозяйка моментально исчезла. Мельников с минуту походил от стола до книжного шкафа и обратно. Позвонил начальнику политотдела.
— Вы отдыхаете, Геннадий Максимович?
— Какой отдых! Только с поля вернулся. Вас увидеть спешил, Сергей Иванович. Но в штабе
— А вы домой заходите, чего стесняться?
— Могу, конечно, и домой.
— Вот и шагайте прямо сейчас. Кстати, у меня к вам есть одно дело. Жду.
Когда пришел Нечаев, Мельников сразу провел его в кабинет. Спросил, как показались ему на сегодняшних занятиях ракетчики. Нечаев ответил, что расчеты действовали вяло, потому что для ракетчиков борьба с десантом «противника» — дело новое. Особенно туго, он заметил, перестраивались ракетчики, когда им нужно было отрываться от своих пусковых установок и выполнять роль стрелков-автоматчиков, затем снова возвращаться к своим вычислительным и прицельным устройствам.
— Так в этом-то и главная сложность, — сказал Мельников. — Тут напряжение должно быть предельное.
— А вы решили окончательно, что ракетный дивизион будет на учениях? — спросил Нечаев.
— Непременно, — сказал Мельников. — Хватит условностей, Геннадий Максимович. Ну что это, в самом деле, — ракетчиков нет, а мы даем вводную: «По противнику нанесен ракетный удар». Пусть на этот раз все почувствуют, что ракетчики действуют.
— Конечно, люди должны верить в реальность высадки десанта в расположение ракетного подразделения или даже в расположение одной ракетной установки, — заметил Нечаев. — А пока в солдатском представлении десант — это крупные силы противника на обширной территории.
— Это верно, — согласился Мельников. — Я уже приказал Горчакову немедленно выделить взвод разведчиков, который будет действовать в роли группы захвата в районе ракетных установок. Ну как, сила подходящая?
— Вполне.
— А теперь... — Мельников пристально посмотрел на Нечаева. — Теперь рассказывайте откровенно, Геннадий Максимович, что там было на полигоне. Взвинтил вас Жигарев опять?
Нечаев тяжело повернулся на заскрипевшем под ним стуле.
— Ну, хоть и не взвинтил, но на нервах немного поиграл. Сперва прямо при солдатах устроил разнос Суханову и Жарикову, потом в самый разгар занятий хотел снять с позиции взвод Шаповалова.
— За что же?
— Да видите ли, один солдат замешкался, когда занимали противотанковые щели, другой — команды не расслышал. Конечно, дисциплины требовать нужно, и меры нужны жесткие, но нельзя же устраивать базар на танкодроме... Пришлось вмешаться.
— Правильно сделали. — Мельников раскрыл и придвинул портсигар Нечаеву.
— Спасибо, не научился еще, — отказался Нечаев.
— Выходит, нервы у вас крепкие. А я вот, как видите, свои иногда дымком успокаиваю. — Он сунул в рот папиросу, сделал две легкие затяжки. — Значит, говорите, без вашего вмешательства не обошлось?
— Было дело. Хотя знаю, завтра на партийном бюро Жигарев станет метать громы и молнии — жаловаться начнет, что начальник политотдела вмешивается в сферу его служебной деятельности.
— Не начнет, одумается после нашей критики. Вы ведь, Геннадий Максимович, тоже молчать не будете, надеюсь, скажете обо всем откровенно, не стесняясь.
— Да уж, придется. Но вы мне, Сергей Иванович, объясните, откуда у него такая неприязнь к Авдееву. Чуть что — сразу на дыбы. Неужели ревность одолевает?