Рубин эмира бухарского
Шрифт:
Борис бросил беглый взгляд на меня и проронил «да». После небольшой паузы он сказал:
— Знаете что, остановимся на несколько минут, он иногда бывает здесь в это время.
Мы велели кучеру распрячь и накормить лошадей, после чего ехать к ревкому и ждать нас там, сами же слезли и расположились в чайхане, где нам немедленно подали чайник и пиалы. Борис ушел в заднюю комнату, как мы предположили, поговорить с чайханщиком о Файзулле.
Грек стоял в своем киоске и деловито мыл стаканы. Увидя нас, он блеснул зубами и приветственно кивнул. Внезапно глаза его сузились, и в них появилось что-то
Я смотрел — картина показалась мне интересной. Босоногий погонщик откуда-то из темной азиатской пустыни стоит у европейского киоска со стеклом и никелем и пьет газированную воду. Скоро, может быть, мы увидим его за рулем автомобиля. И это благородное могучее животное сзади.
Мой фотоаппарат был заряжен. Я быстро навел видоискатель и щелкнул. Краем глаза я видел, что Юля вдруг пришла в состояние необычайного волнения, глаза ее почти вылезли из орбит, пальцы конвульсивно дергались, как бы желая и не смея остановить меня.
Я крепко сжал камеру в руках и сунул ее вниз между колен. Грек и погонщик не заметили, что я их снял. Погонщик что-то говорил греку, грек настороженно и, как мне показалось, хмуро слушал.
Тут к нам вернулся Борис:
— Ну что ж, пойдемте. Файзуллы сегодня не дождаться.
Мы все поднялись. В это же время закончилась беседа между греком и погонщиком и последний уже вел верблюда за продетую сквозь носовой хрящ веревку. Как хотел случай, мы столкнулись почти лицом к лицу.
Погонщик был небольшого роста, пропорционально сложен, черты лица правильные. Но не на это я обратил внимание. Запомнил же я то, что, когда мы встретились и он метнул на нас из-под полуопущенных век взгляд, глаза его на темно-коричневом лице оказались совершенно синими. Это было очень курьезно. Я никогда не слышал, чтобы у местных жителей были синие глаза. Правда, путешественники, и в том числе наш Грум-Гржимайло, писали об остатках каких-то рыже— или светловолосых и голубоглазых племен на Памире или еще где-то в сердце Центральной Азии.
Я решил сделать еще один снимок и щелкнул как раз в тот момент, когда погонщик легко и красиво взбирался на верблюда. Через минуту быстроходное животное, мерно раскачиваясь, иноходью уходило от нас со все возрастающей скоростью. Я вложил аппарат в футляр и оглядел своих спутников.
На этот раз меня поразило выражение лица Бориса. Он, по-видимому, так же ясно, как и я, увидел погонщика и будто остолбенел из-за этого: лицо его было неподвижно, глаза смотрели в одну точку, какие-то странные мысли или догадки должны были бродить в его голове.
Опять странно повела себя Юля. Она внезапно сжала мою руку:
— Мне очень хочется пить. Одну минутку, — и перебежала через площадь.
Грек налил Юле воды, она что-то быстро ему сказала и вернулась к нам. Но она забыла выпить воду.
У дверей исполкома я решил, что мне надо поговорить с Пашей один на один, и поэтому, совершенно неожиданно для Бориса и Юли, сказал им:
— Подождите, я сейчас вернусь.
Наверху я в лоб спросил
— Надо, — лаконически ответил он.
Я рассказал про необычайное поведение Юли, когда делал снимок. Он попросил проявить и отдать ему снимки. Затем я передал поручение Листера по поводу нивелира и карт.
— Это все давно приготовлено, — сказал он мне. — Вот двухверстка Туркестанского военного округа, я не хотел посылать с Борисом.
Я взял ящик с нивелиром и свернутые в трубку карты и направился к двери.
— Ты хоть приедешь когда-нибудь? — обернулся я. — Мы не говорили уже месяц.
— Приеду, — коротко бросил он.
Зря слов Паша не тратил. Но если говорил — делал. Значит, приедет.
А я собираюсь обмануть его и уехать в Индию и, злоупотребляя его доверием, получаю карты, которые должны помочь мне ознакомиться с промежуточными районами. Что-то есть постыдное в этой двойной игре. Но сказать ему я не могу. И отказаться от своего плана тоже не могу. Нехорошо, но выхода нет.
Глава IV
РАТАЕВСКИЙ ПИШЕТ ПИСЬМО
Дни текли на макбаре довольно мирно и размеренно. Я опять втягивался в санскритские занятия и целыми часами сидел, читая привезенные с собой книги. Это требовало упорства, терпения и времени. Поскольку последнего было сколько угодно, я понемногу делал кое-какие успехи.
Однажды ко мне заехал Рустам, привез подарок — урюк и другие сласти — и передал привет от моей маленькой приятельницы Лейлы. Между прочим, я рассказал Рустаму про бандитский кишлак, как я забрел туда и как меня там приняли. Рустам задумался и долго молчал. Видно, он спрашивал себя, может ли он до конца доверять урусу, даже спасшему его сестру. Природная прямота и честность взяли верх, и он сказал:
— Не ругай меня, ага. Дело такое. Там был советски власть — отбирай баран, отбирай рис, отбирай урюк. Баран не давай — убивай. Много человек убивай. Большевик кишлак плохо делай, его тоже хочу плохо делай. Его голоду помирай не хочу, его басмач.
Что это было такое? Я не знал, что ответить Рустаму. Мы не могли глядеть в глаза друг другу. Какая-то тень легла между нами. Лишь после некоторого времени мы возобновили разговор.
Я перешел на другую тему и спросил его, не может ли он найти мастера, чтоб тот выточил мне из дерева два гладких, полированных шарика величиной с голубиное яйцо каждый.
Через два дня Рустам пришел ко мне с другом узбеком, который принес и подал мне два шарика, сделанных из маленьких твердых тыковок. Я тотчас же предложил деньги, но они оба разными жестами и прикладыванием рук к сердцу отказались от какой-либо платы. Лишь в конце чаепития Рустам полюбопытствовал, для чего мне нужны эти шарики. Я объяснил ему, что ученые-каллиграфы в Индии все свободное от писания время держат в полусжатой правой руке два таких шарика и беспрестанно перекатывают их в ладони. Мышцы кисти и суставы пальцев становятся гибкими, эластичными и повышенно чувствительными, а это позволяет каллиграфу добиваться тончайших эффектов в письме. Рустам и второй узбек слушали меня с глубоким почтением, как завороженные.