Рубиновый свет

Честертон Гилберт Кийт

– Почему?
– закричал Гарт.
– Ради бога, объясните, зачем ему это? Не понимаю.

– Я объясню вам, - сказал Гейл, - но вы все равно не поймете.

Он поглядел на кружку и начал:

– Это нелепая история, и вы поймете ее лишь тогда, когда поймете нелепицу

или, вежливо говоря, поэзию. Поэт Финеас Солт стал властелином всему, он помешался на свободе и всевластии. Он хотел все испытать, все вообразить, все перечувствовать. И узнал, как всякий, кто этого хотел, что беспредельная свобода сама по себе страшна, словно окружность, которая и символ вечности, и символ закрытого пространства. Но Солт стремился не только все испытать - он стремился всем и всеми стать. Для пантеиста Бог - это все, для христианина - Кто-то. Тот, кто хочет всего, ничего не хочет. Мистер Хэтт говорил мне, что Финеас подолгу глядел на лист бумаги. Причина не в том, что ему было не о чем писать, а в том, что он мог писать о чем угодно. Когда он смотрел с утеса на толпу, такую пошлую и такую сложную, он знал, что ему под силу написать десять тысяч историй, и не стал писать ни одной. У него не было оснований предпочесть какую-нибудь из них.

Что же делать дальше? Куда это ведет? Говорю вам, возможны лишь два выхода. Можно броситься вниз и стать никем. Можно спуститься вниз и стать кем-то. Воплотиться; начать сначала. Если человек не родится снова...

Финеас выбрал второй путь и понял, что прав. Он обрел то, чего много лет не видел, маленькие радости бедных: леденцы, лимонад, любовь к девушке, которая живет за углом, застенчивость, молодость. Только этого не знал

человек, перевернувший вверх дном все семь небес. Он поставил последний опыт; и, смею предположить, опыт удался.

– Да, - твердо и радостно подтвердил Финеас Солт.
– В высшей степени.

Мистер Гантер, юрист, встал и сказал в отчаянии:

– Хоть я и знаю все, я ничего не понимаю. Наверное, вы правы, но как вы догадались?

– Мне помогли леденцы в витрине, - ответил Гейл.
– Я не мог на них наглядеться, они такие красивые. Дети правы, леденцы лучше драгоценного камня. Как хорошо есть изумруды и аметисты! Я глядел на леденцы и знал, что они о чем-то говорят. Они сверкали, как рубин, тут, в лавке. Снаружи, с улицы, они темные, тусклые. Чтобы привлечь покупателя, можно выставить много других сластей - скажем, позолоченные пряники. И тут я вспомнил о человеке, который рвался в собор, чтобы посмотреть изнутри, как свет проходит через витраж; и все понял. Витрину украшал не лавочник. Он думал не о тех, кто глядит с улицы, а о самом себе. Отсюда, из лавки, он видел рубиновый свет. А мысль о соборе напомнила мне и о другом. Поэт говорил там о двойной жизни святого Фомы Кентерберийского, который познал земную славу и отрешился от нее. Святой Финеас Кройдонский тоже избрал двойную жизнь.

– Так...
– тяжело переведя дух, вымолвил мистер Гантер.
– Со всем почтением предположу, что он свихнулся.

– Нет, - сказал Гейл.
– Многие мои друзья свихнулись, и я их понимаю. Но это - история о человеке, который вправил вывих.