Рудольф Нуреев. Неистовый гений

Дольфюс Ариан

В это верится с трудом, но большим другом Рудольфа стал Мик Джаггер. Он присутствовал на всех премьерах Нуреева, и его тогдашняя подружка, певица Марианна Фэйтфул, признавала, что они ходили на спектакли, не только чтобы посмотреть, как танцует Нуреев, но и «чтобы подзарядиться». «Было совершенно очевидно, что Рудольф оказывал на нас влияние своей личностью и своим умением концентрироваться на сцене». «Между Миком и Руди, в их манере находиться на сцене, в их трепетности и эротичности, было что-то схожее», – утверждает она²⁸. Эта схожесть не ускользнула и от прессы, которая видела в Нурееве «старшего члена „Роллинг Стоунз“».

Рудимания распространилась даже на Голливуд, который был без ума от «этого русского». В шестидесятые годы поклонницами Нуреева были Одри Хэпберн, Марлен Дитрих, Бетт Дэвис, Натали Вуд…

То же касалось и художников. В 1965 году

Энди Уорхол, обожавший Нуреева, устроил в его честь праздник на своей знаменитой «Фабрике» («Factory»), культовом месте нью-йоркского модного творчества. Король поп-арта, работавший над массовой медиатизацией, разумеется, интересовался Нуреевым, артистом, символизирующим сотворение идола по-американски. Однако Нуреев ответного интереса к художнику не испытывал. Их единственная встреча, организованная Уорхолом ради интервью, которое он хотел взять для своего журнала, потерпела фиаско, потому что Нуреев прекратил беседу после первого же вопроса: «Какого цвета у вас глаза?» Известный фотограф Роберт Мапплторп, присутствующий при этом, был поражен внезапной вспышкой гнева Нуреева – он вырвал камеру у него из рук и засветил все пленки. И все же незлопамятный Уорхол написал несколько портретов Нуреева.

Нарисовать Нуреева – этой идеей были одержимы многие художники. Рудольф страстно любил живопись, но позирование в ателье казалось ему слишком утомительным занятием. Кроме того, ему не хотелось, чтобы его изображали в статичном положении. Но ухватить его в танце – это была очень трудная задача, поэтому лучшее из того, что имеется, – наброски Дэвида Хокни, который запечатлел Рудольфа вытянувшимся в кресле с закрытыми глазами, и портрет работы Майкла Уишарта.

Отдельно следует сказать об американце Джеймсе Уайете, которого Нурееву представил Энди Уорхол. Он сопровождал Нуреева около года, для того чтобы изучить каждое его движение и запечатлеть в акварели и масляных красках. Они подружились. Рудольфу нравилась в Уайете его скрупулезность в анатомических исследованиях (Уайет учился мастерству, рисуя тела в морге, что забавляло Рудольфа), но еще более его привлекало, как он сам говорил, «несходство в жизненных условиях». Уайет, принадлежавший к старой династии британских художников, вел тихую семейную жизнь в деревне. Дом Уайетов в Пенсильвании для Рудольфа стал неким «островком безопасности», и он любил проводить там уик-энды. Но, как ни странно, Нуреев не был поклонником творчества Уайета. Однажды он появился в ателье художника и стал упрекать его в неточности. Но и Уайет не остался в долгу. «В глубине души я был в большем восторге от той экспрессии, которую он излучал, чем от него как от танцовщика», – признался он уже в наши дни²⁹. «В тот день, когда я написал его танцующим в меховой шубе, он сильно рассердился. Для меня это была фантазия вокруг Нуреева и его русского происхождения. Наверное, мне надо было объяснить ему, что речь идет о моей интерпретации. О свободе, с которой я писал портрет…»³⁰. Портреты Уайета отражали прежде всего настроение артиста, а не его физический облик, и Рудольфу они не нравились. Вероятно, в них было то, чего ему не хотелось видеть в себе самом³¹.

С фотографами Нуреев был не менее требовательным. Между ними разыгрывалась долгая и непрерывная партия притяжения-отталкивания. Рудольф не отказывался, чтобы его снимали, так как знал, что этим поддерживается его известность, подогревается интерес к нему. Он позировал крупным мастерам фотографии, среди которых были Ричард Аведон, Сесил Битон, лорд Сноудон, Анри Картье-Брессон, Энни Лейбовиц. Съемки никогда не были статичными. По выражению лица Нуреева можно почувствовать, насколько он вытягивал все соки из фотографа, а не наоборот. Однажды один из них отметил красоту его взгляда, и Рудольф тотчас же прикрыл себе глаза руками: эта великолепная фотография сказала о нем все. Он мог уйти из студии, хлопнув дверью, если ему не нравились предложения фотографа или если у него лопалось терпение.

С фотографами, специализирующимися на танце, Рудольф тем более не миндальничал. Он знал, что их работы окажут влияние на его репутацию. Во время генеральной репетиции, на которой присутствие фотографов обязательно, артисты танцуют в костюмах и гриме, как на спектакле. Все, но только не Нуреев. «Он мог появиться в шерстяных трико, с растрепанными волосами, с термосом в руке, в сабо на босу ногу, а если это была его постановка, то он мог ходить по сцене во время действия от одного артиста к другому. Мы не могли работать, но ему было на это наплевать, – вспоминала Колетт Массон,

французский фотограф. – Рудольф был непредсказуем. Он мог исчезнуть, а потом вдруг появиться в костюме и танцевать восхитительно. Он как бы говорил этим: „Вот сейчас я готов, я в форме. Можете меня фотографировать“. В семидесятых годах он был великолепным „экземпляром“ для профессионального объектива. Но и договориться с ним было непросто. Он, к примеру, мог попросить посмотреть фотографии, а потом разорвать их у вас на глазах, а это самое большое унижение для фотографа-профессионала»³². Однако в подобных случаях он лишь копировал Марго Фонтейн, которая была безжалостна к своим фотографиям… но в отличие от Рудольфа всегда любезна с теми, кто их делал.

И тем не менее Нуреев умел остановиться, когда в игру вступал его собственный интерес. Лорд Сноудон, командированный журналом «Лайф», в 1964 году сопровождал Нуреева и Фонтейн в Вену, где Нуреевым было поставлено «Лебединое озеро». Он следовал за артистами повсюду и сделал, в частности, знаменитую серию снимков на ярмарке, где парочка развлекалась, словно ребятня, на аттракционе «автородео» и в тире. «Рудольф действительно здорово веселился. Но у него была отвратительная манера рвать снимки. Я сказал ему: „Рудольф, не делай этого. Они стоят очень дорого. И кроме того, возможно, они пойдут на обложку „Лайф“. Он мне ответил: „Ну хорошо! Если ты делать обложка, я не рвать фото“»³³.

Парадокс, но Нуреев, который был способен потребовать деньги за публикацию фотографий, никогда не устраивал никаких судебных процессов и не препятствовал распространению снимков, не всегда лестных для него, особенно в конце жизни. За несколько недель до смерти, возвращаясь со своего острова Сен-Бартелеми, он дал сфотографировать себя на трапе самолета, хотя знал, что выглядит просто чудовищно. Он не разгонял папарацци, а давал им возможность работать. Однажды он рассердился на своего врача, пожелавшего изменить маршрут, когда узнал, что Рудольфа в засаде ждут фотографы. В таком эксгибиционизме Нуреева нет ничего удивительного: человек имиджа, он всегда точно знал, что хотел явить миру.

С прессой Нуреев также вел себя как хотел, и для журналистов он никогда не был легким «клиентом». Пишущей братии нередко приходилось брать у него интервью на бегу, в рекордно короткое время – например, за пять минут до начала спектакля в грим-уборной. Нуреев всегда заботился о том, чтобы его воспринимали как танцовщика, а не прожигателя жизни, и потому считал своей главной обязанностью привести интервьюера к единственному сюжету – танцу. Если интервью уходило в сторону или он считал вопрос неинтересным, то он мог быть очень резким. «Идиотский вопрос», – говорил он и ждал следующего, вперив взгляд в пришедшего в замешательство журналиста. «Если мне не понравится, я останавливаю», – предупредил он одного английского репортера³⁴.

Рудольф обладал также талантом срежиссировать себя самого, если хотел смягчить свои недостатки, в частности лингвистические. В 1967 году, когда Ролан Пети и Марго Фонтейн, сменяя друг друга, без устали говорили в одной из передач английского телевидения о «Пеллеасе и Мелизанде», Рудольф с простотой гения углубился в книгу. Он неспешно переворачивал страницы, не говоря ни слова, со своей неизменной улыбочкой на губах, – и все видели только его³⁵.

Журналистам он мог лгать и мог говорить правду. Он мог быть и откровенным, и недоверчивым. Он практически наизусть знал, чего от него хотела пресса. И потому он не отказывал себе в удовольствии иногда поиграть с ней. В сентябре 1961 года он лукаво утверждал, что народному танцу его обучил собственный отец!³⁶ В 1972 году он отказался от того, чтобы в его честь назвали беговую лошадь, приведя следующие аргументы: «Во-первых, я не знаком с этой лошадью. А если она не выиграет? В газетах напишут: „Нуреев проиграл“. А если упадет? Появится большой заголовок: „Нуреев сломал ногу при падении…“ Пусть возьмут имя Нижинский. По крайней мере, тот уже умер»³⁷.

Как любой публичный персонаж, Нуреев со временем научился использовать средства массовой информации, чтобы подпитывать свою карьеру. О Королевском балете, когда лондонская труппа приглашала его все меньше и меньше, он высказывался в английской прессе: «Как бы то ни было, я всегда служил им, чтобы заполнить театр. Я был для них чем-то вроде бабы на чайнике, чтобы тот не остывал». В 1989 году, когда его спросили, будет ли продлен контракт с Гранд-опера, он ответил: «Я не собираюсь быть консьержем в Опере».