Руина

Старицкий Михаил Петрович

— А вот и новая запеканка на этот случай, — сказал весело вошедший в этот момент Кочубей с сулеей, наполненной темной ароматной жидкостью. — Жинка приготовила! — похвастался он.

— Давай и наливай! — скомандовал Мазепа.

— Спасибо, спасибо за доброе слово! — говорил между тем растроганный гетман, целуя своего побратима. — За это и следует выпить! — поднял он кубок. — Мне-то и нужны друзья: один я теперь! — закончил он как-то угрюмо и, чокнувшись со всеми, выпил залпом свой кубок при дружных криках «виват!».

— Наступают, действительно, тяжелые времена, — продолжал он,

усевшись грузно. — Нужно напрячь все Силы и быть трехголовыми церберами… столько усилий и жертв, и все мы на одном месте, только самое место стало пустынней и глуше. Да, — встряхнул он головой, словно отгоняя прочь от себя докучные мысли. — Сегодня я жду владыку, с ним все обсудим… Нужно решаться, час приспел, и напасти встают тучами.

В это время дверь отворилась, и в комнату вошла сияющая радостью и здоровьем Саня; она занимала теперь в гетманском замке роль хозяйки.

— Ясный гетмане, простите, что я перебила беседу… Джура боялся войти, так я взялась…

— А что там еще? — привстал Дорошенко тревожно.

Все тоже повернулись в сторону Сани с видимым беспокойством.

— Ничего особенного такого, — улыбнулась простодушно Саня, — а только то, что приехала в Чигирин дочь левобережного полковника Гострого, панна Марианна, и просит позволения посетить ясновельможного!

— Марианна? Дочь моего друга? — вскрикнул радостно гетман. — С вестями, верно… Где же она? Проси!

Мазепа до того был огорошен этим известием, что не знал, как скрыть свое непослушное волнение; он остановился в какой-то смешной позе и замер; хорошо, что взоры всех были в это мгновение обращены на входную дверь, и никто не заметил неловкого положения пана генерального писаря…

Через минуту дверь из внутренних покоев была распахнута двумя джурами, и на пороге ее появилась Марианна. Она была в том же дорожном костюме, в темно–зеленом байбараке, облегавшем изящно ее стройный стан, кольчуга была уже снята; лицо панны, классически правильного рисунка, с резко очерченными черными бровями, не носило и следа усталости, а напротив того, от быстрой езды на ее матовом, бледном лице проступал едва заметный румянец. Вся фигура панны полковниковой, дышавшая избытком энергии и здоровья, произвела на всех ободряющее впечатление. Мазепа, сам того не замечая, застыл в восторженной улыбке. Марианна обвела все собрание быстрым взором, задержала его на Мазепе, вспыхнула едва заметно и быстро остановила глаза на ясновельможном гетмане. Дорошенко сделал к ней шага два, раскрыв широко руки.

— Витаю дочь моего друга! — произнес он радушным, приветливым голосом. — Славная, достойная ветвь доблестного рода Гострых всегда приносила мне двойную радость и своим появлением, и добрым предзнаменованием, которые с ней неразлучны.

— Гетман так добр и ласков, — смешалась несколько от похвалы панна, но, оправившись быстро, добавила: — А мои добрые предзнаменования суть лишь открытые щедрые сердца, любовь которых я и приношу нашему любому батьку.

— Спасибо! — промолвил тронутым голосом гетман и, обняв Марианну, поцеловал ее отечески в лоб, а она поцеловала почтительно его в руку. — Спасибо! — повторил он весело. — Вот и выходит, что мы во всяк час и на каждом месте грешим, — только

что роптал я на то, что у меня мало друзей, а Господь милосердный и шлет в мою храмину друга, да такого еще, что десятерых стоит.

— Если судить лишь по сердцу, — улыбнулась Марианна, — а по разуму есть у славного гетмана лучшие друзья, — указала она красивым жестом на предстоящих.

— Ну, не разумница ли? Не лыцарь ли настоящий, во всем, по всему? — воскликнул Дорошенко в восторге. — Да будь я вражий сын, если я, хоть и старик, не переломаю за такую панну с десяток булатных клинков!

Всех сразу охватило веселое, шутливое настроение.

— Ты прав, Петре, — подхватил и Богун, — один взгляд этих орлиных глаз покоряет человека целиком и кипятит охладевшую кровь.

— Да за панну не то клинки, а головы можно разбить! — добавила молодежь.

— Вельможное панство! — запротестовала взволнованная Марианна. — Я не привыкла к таким восхвалениям и не люблю подслащенных медом речей… Наши леса приучили меня не до панских лебезинь, а до бурь–непогод и до ласк дикого зверя.

Между тем в дверях скромно стоял еще другой гость, незамеченный пока никем, и слушал эту перестрелку похвал с волнением; лицо его то бледнело, то вспыхивало густым румянцем, то покрывалось перелетными тенями от внутренней сдержанной боли.

— Ну, если ты, панно, привыкла к зверю, — заметил Дорошенко, — то, значит, и этих зверей не лишишь своей ласки. Вот старый медведь, задравший немало на своем веку охотников до нашего добра, Богун — полковник, коли слыхала.

— Кто смеет не знать славного Богуна? Имя его гремит из конца в конец света.

— Если оно повторяется панной, то края света уже лишни, — ответил с юным пылом Богун.

— Вот это подписок и есаул мой — Кочубей, — продолжал гетман, — жалуй его, панно, но обходи оком, а то молодая жонка ему выцарапает глаза, вон та козонька-сарна, — указал он на стоявшую в стороне и вспыхнувшую при этом Саню, черные глаза ее, горевшие в эту минуту, как два уголька, напоминали действительно глаза сарны.

— Рада, рада! — пожала Марианна обоим супругам руки.

— А вот Мазепа, один из друзей, у которого, ты говорила, разуму позычать нужно.

В это время гетман бросил взгляд на дверь и, заметив стоявшего скромно хорунжего Андрея, с изумлением воскликнул:

— Ба, мы и не заметили дорогого гостя!.. Прости, казаче, твоя панна заслепила всем нам глаза! Ну, рад встретить хорунжего из надворных команд славного полковника Гострого в своем курене, — и он обнял подошедшего робко Андрея.

Остальные гости двинулись тоже к хорунжему поздороваться, а Марианна подошла между тем к Мазепе.

— Да, мы старые друзья, — протянула она ему обе руки, причем глаза ее зажглись живой радостью, — и я рада, вельми рада видеть моего друга бодрым и готовым стать на помощь отчизне.

Словно околдованный каким-то могучим очарованием, стоял все время неподвижно Мазепа, следя лишь за движениями Марианны; теперь же услышанные им дружеские слова вывели его из остолбенения.

— Прости, Марианна, — проговорил он в волнении, — увидеть лучшего друга — наилучшая радость. В щирости моих слов ты, конечно, не сомневаешься.