Руками не трогать

Трауб Маша

Она погрузилась в воспоминания – те, которые были ей дороги, которые она хранила. Она вспоминала, как была молодой сотрудницей, только пришедшей в музей. Пугливой, шарахающейся от каждой тени. Берта Абрамовна, принявшая ее на работу, первой догадалась, что Еленочка, как она ее сразу стала называть, близорука и забывает надеть очки. Отсюда и пугливость, впрочем, «очень милая», как отмечала главная хранительница.

Еленочка стояла около стойки в крошечном музейном буфете-столовой, разглядывая в витрине тарелки с салатом. На самом деле очки она оставила на рабочем столе и сейчас силилась понять – сегодня предлагают капустный салат или все-таки оливье. Елена Анатольевна не любила неожиданностей – она должна была знать, что будет есть. И очень страдала от того, что пыталась решить дилемму – спросить, что за салат, или не спрашивать? Капустный

она терпеть не могла, а вот оливье, напротив, любила. И, задумавшись, терзала себя сомнениями – взять и надеяться на оливье и разочароваться, если все-таки окажется капустный? Такой ее и впервые увидел Гера – подающий надежды скрипач, который репетировал в одном из музейных залов. Он стоял за ней в очереди, и от этого Еленочка страдала еще больше – она не хотела вызывать заминку и причинять беспокойство остальным. И именно поэтому не рискнула спросить про салат – покорно взяла и обреченно вздохнула – салат оказался капустным. Свободных мест в буфете не было, и Гера подсел к Еленочке, чем напугал ее еще больше. Зато у нее сразу пропал аппетит, и вопрос с салатом был решен сам собой. Гере оказался не нужен собеседник – ему нужен был благодарный слушатель, которого он и нашел в лице Еленочки. Он рассказывал про концерт, про репетиции, про мечты стать дирижером. Еленочка слушала, с облегчением отставив салат. Ее в тот момент заинтересовал не столько Гера, сколько найденный благовидный предлог – она может не есть салат, поскольку увлечена разговором.

Для Елены Анатольевны были очень важны эти нюансы, такие незаметные для окружающих, но становившиеся у нее поводом для долгих раздумий. Она считала это своеобразным неврозом, возможно, излечимым, но безобидным, хотя сама и очень страдала от своего состояния. Однажды она позволила себе вольность, о которой никак не могла забыть и внутренне страдала. Главная хранительница пригласила ее выпить кофе и обсудить «рабочие моменты». На самом деле Берте Абрамовне нужно было решить, подходит ли брошь к блузке или нет, а заодно просмотреть очередной выпуск фильма.

Берта Абрамовна сидела за столом и крутила в руках мобильный телефон, пока Елена Анатольевна «организовывала трансляцию». И тут Еленочка не выдержала – она аккуратно взяла телефон из рук главной хранительницы и положила его на стол.

– Раздражает? – спросила Берта Абрамовна.

– Немного, – ответила, смутившись собственной наглости и дерзости, Еленочка.

– Это невроз, – категорично заявила главная хранительница. – А то, что я телефон кручу в руках, – это психоз. Но невроз хуже. Надо лечиться. Попейте пустырничка.

– Хорошо, – пообещала Елена Анатольевна, раз и навсегда запретив себе обращать внимание на чужие руки. Но она ничего не могла с этим поделать. Чем ей понравился Гера? Он красиво держал вилку. Именно так, как нравилось Еленочке. Не близко к основанию, посередине, легко, не сжимая всей ладонью.

Совместные обеды вошли у них в традицию. Даже когда Гера перестал репетировать в музее, он приезжал специально к Еленочке – чтобы поговорить, выговориться. Ему было все равно – он громко перечислял меню, что для нее стало настоящим спасением, задавал вопросы – а из чего компот, а свинина с луком или без, рыба тушеная или жареная, под майонезом или с морковкой? Он совершенно никого не стеснялся, что было для нее удивительным, неожиданным.

Еленочка слушала Геру и думала о том, что влюбилась, что вот, оказывается, такая бывает любовь. И наслаждалась своими мыслями. Впрочем, спустя полгода Еленочка пришла к выводу, что Гера ее вовсе не любит, возможно, даже вообще не видит в ней девушку, а считает музейным экспонатом – безмолвным, стабильным, пыльным, не замечающим, как течет мимо него время. Еленочка подняла печальные глаза на Геру, который в этот момент, оживленно жестикулируя, рассказывал об оркестре, с которым ему предстояло играть, и приняла решение, о котором думала последние несколько ночей.

На следующий день она к обеду «не вышла», как заметила Берта Абрамовна. Елена решила, что больше не будет встречаться с Герой. Хотя, сидя за рабочим столом, пережидая обеденный перерыв, она думала о том, что Гера мог бы ее найти, или подождать на выходе из музея, или встретить на входе. Мог бы, будь она ему нужна. Но никто не караулил, не поджидал, не искал. И вынужденная голодовка была совершенно бессмысленной. Для Елены этот поступок, «разрыв», как она называла это про себя, стал настоящим подвигом. Она своими руками смогла изменить сложившийся распорядок. Такой решительности и решимости она от себя совсем не ожидала и еще целый месяц казнилась из-за этого. Не то чтобы она очень страдала

и скучала по Гере, но он стал частью ее жизни, ее ежедневным ритуалом, к которому она привыкла и, как оказалось, совсем не была готова к столь кардинальным переменам. Да, для нее осознание того, что она не интересует Геру как женщина, стало менее болезненным, чем перетряска режима дня. На обеденное время она реагировала, как собака Павлова – ей были нужны эти встречи, эта котлета и жидкое пюре. Она очень хотела есть и была согласна даже на капустный салат. Но заставить себя выйти из кабинета, дойти до буфета и там оглядываться по сторонам, надеясь, что Гера сидит за соседним столиком, она не могла. Это было выше ее сил. Достаточно того, что она, выходя на улицу после рабочего дня или приходя по утрам в музей, надеялась на встречу с ним. Замедляла шаг, оглядывалась, снимала и надевала очки, но его не было. По дороге домой Еленочка жестоко страдала, почти до слез, – ведь если бы он только захотел, найти ее в музее не составляло никакого труда. Значит, она ему просто не нужна. Тогда зачем он ухаживал за ней целых полгода? Зачем были нужны эти совместные трапезы? Этого Еленочка не могла понять, как ни пыталась. Тысячу, миллион раз она вызывала в памяти их обеды, ее редкие и немногословные ответные реплики на его рассказы, по крупицам восстанавливала в памяти прошлое и тщетно искала намеки на скрытую симпатию.

А потом наступили новогодние праздники. Музей готовил концерт – идея традиционного «капустника» принадлежала Берте Абрамовне. Концерт для «своих». Приглашались сотрудники и коллеги из дружественных музеев. Такое подобие смотра художественной самодеятельности или «домашнего концерта», как говорила главная хранительница. Берта Абрамовна была убеждена, что совместные репетиции очень сплачивают коллектив, а сам концерт, организованный «собственными силами», станет «знаковым рубежом» и «годовым отчетом». Главная хранительница, по давно сложившейся традиции, выступала с романсами – считалось, что у нее дивное меццо-сопрано. Еленочке Анатольевне «выпала честь» играть на гуслях.

– Еленочка Анатольевна, ну порепетируйте, отнеситесь к этому серьезно! – каждый день наставляла свою подопечную Берта Абрамовна. – У вас же за спиной класс балалайки!

Это было правдой. Елена Анатольевна по какой-то усмешке судьбы была отдана в детстве на балалайку и покорно отыграла на ней все положенные годы музыкальной школы. Устраиваясь на работу в музей, она указала этот факт в анкете – скорее случайно, чем сознательно. И кто бы мог подумать, что Берта Абрамовна тщательно проштудирует все личные дела сотрудников и раздаст «роли»? Балалайка, видимо, показалась хранительнице недостаточно «интересным» инструментом, и Еленочка Анатольевна должна была выучить «легенькую, но очаровательную пьеску» на гуслях.

Еленочка перебирала струны на гуслях и не видела в зале Геру. Даже если бы она подняла голову, то не увидела бы его из-за своей близорукости. Любое выступление отзывалось в ее сердце мукой, но Берту Абрамовну она боялась больше, чем публику. Впрочем, Еленочка не могла не признать того факта, что гусли ее успокаивают. И свободное время, которое она получила для дополнительных репетиций, позволяет ей спокойно погружаться в себя, не требуя оправданий и объяснений.

Еленочка Анатольевна так и не спросила у Геры, почему он не искал с ней встреч. А если бы и спросила, то он сильно бы удивился. В тот день, когда она решила «не выходить к столу», Гера уехал на гастроли с оркестром, а потом закрутился в делах и даже не вспоминал о ней. В его оправдание можно сказать, что он вообще не придавал особого значения их совместным обедам. В музее была приличная и дешевая еда, вот и все. Здесь было удобнее и выгоднее обедать, чем в кафе. А Елена была такой же частью обедов, как капустный салат. Когда он приходил, она всегда в одиночестве сидела за столом. Остальные столы были заняты, и Гера подсаживался к ней. Или она стояла в очереди, а Гера вставал рядом, чтобы оказаться поближе к кассе и сэкономить время.

Гастроли закончились, и Гера опять начал репетировать в музейном зале, чему очень был рад. Но про Елену он даже не вспомнил. Радость заключалась в том, что после репетиции он мог спокойно пообедать. Он совершенно случайно услышал, как в соседнем зале кто-то терзает гусли. Еще удивился – неужели здесь уже школьники репетируют? Ради любопытства Гера заглянул в полуоткрытую дверь и увидел Елену – в кокошнике, с переброшенной через плечо синтетической косой, отдававшей синевой, в длинном сарафане и с гуслями на коленях. Он стоял в дверях и удивлялся, как мог забыть про свою сотрапезницу. А ведь она очень даже ничего. Миленькая. И этот сарафан ей идет.