Рукопись Бэрсара
Шрифт:
— Понравился.
Он хмыкнул и хлопнул меня по плечу.
Наконец они нагляделись и позволили мне одеться. Торопливо натягивая одежду, я чувствовал, как я жалок и смешон. Они своего добились: я уже ничего не боюсь. Только холодная злоба и злая решимость: я должен их одолеть. Вот теперь я смогу.
Они опять принялись за вопросы; я отвечал, твёрдо придерживаясь Фирага. Что годилось семи поколениям олгонских мальчишек, сойдёт и тут.
Иногда в вопросах таились ловушки, но я их обходил без труда. Давайте, старайтесь!
Вопросы кончились, в кулуарах опять закипели страсти. Пока что счёт в мою пользу, но это ещё не победа. Они ещё что-нибудь припасли. Что-нибудь эффективнее но попроще…
Очередной персонаж вышел из темноты. Немолодой осанистый человек в ветхом священническом одеянии. С минуту молча глядел мне в глаза, а потом сказал торжественно и величаво:
— Нам не в чём тебя упрекнуть, ибо ты ответил на все вопросы и не оскорбил суда. Но ужасен грех, в котором тебя обвиняют, и не волен тут решать человеческий убогий разум. Готов ли ты принять испытание судом божьим, дабы его воля решила твою судьбу?
— Я в вашей власти, наставник.
— Сколько времени нужно тебе, чтоб подготовить душу?
— Чем скорей, тем лучше.
Я все ещё ничего не боялся. Страх будет потом — если останусь жив. А пока только угрюмая решимость перетерпеть и довести игру до конца. Не для того я вырвался из Олгона, чтобы меня убили в этой норе. Было бы слишком глупо, все потеряв, переболеть, перемучиться всей болью потери, научиться жить заново, найти семью и любовь — и умереть так глупо и бесполезно. Умереть, не завершив драку, не долюбив, не отхлебнув ни глотка победы?
А они не теряли времени даром. В дальнем конце подземелья разложили огромный костёр, и багровые отблески, наконец, осветили весь зал. Я глядел на мелькающие возле пламени тени, чтобы не видать священника рядом с собой.
— Ты готов, брат?
— Да, наставник.
Слово «брат» — это похоже на проблеск надежды. Маленький, жалкий — но всё-таки проблеск.
Он за руку подвёл меня прямо к огню и показал в самое пламя:
— Видишь, знак господень?
И я увидел среди углей раскалённый докрасна диск.
— Возьми его с молитвой и поклянись, что чисть ты перед господом. Коль нет на тебе вины, господь даст тебе силу вынести испытание.
Я кивнул, потому что не мог говорить. И всё-таки злоба была сильнее страха. Я и это выдержу. Выдержу и останусь жив, и когда-нибудь вы заплатите мне.
Я уже мог говорить и хрипло спросил:
— Какой рукой, наставник? Меня ведь руки кормят.
— Господу всё равно, — ответил он тихо.
Я поглядел на руки, и мне стало жаль их до слез. Руки, которые с первого раза умеют любое дело, моя опора, моя надежда. Лучше окриветь, чем лишиться одной из них!
Но
Боль прожгла до самого сердца, пересекла дыхание.
— Как клясться? — прохрипел я сквозь красный туман.
— Клянусь…
— Клянусь…
Он не спешил, проклятый! Размеренно и напевно выговаривал слова, и я повторял их за ним, задыхаясь от боли и вони горелого мяса. И теперь во мне не было даже злобы — только тупое, каменное упрямство.
— Бросай!
Я разжал пальцы, но метал прикипел к ладони, и им пришлось отрывать его от меня. Боль всё равно осталась, вся рука была только болью, и в сердце словно торчал гвоздь.
Выдержал. Я подумал об этом совсем равнодушно, вытер здоровой рукой пот и поднял с полу тапас. Кто-то помог мне одеться, кто-то что-то делал с рукой. Я не мог на неё посмотреть.
— Добрый брат! — сказал священник умильно. — Восславь этот час, ибо чист ты перед господом и людьми!
— Слава богу, — сказал я устало. — Это все, наставник?
Он замялся, и я понял, что это не все. Я обвёл взглядом их лица: суровые, меченные голодом и непосильной работой. По-разному глядели они на меня: кто приветливо, кто угрюмо, кто с жалостью, а кто и с опаской — и я безошибочно выбрал из них одно. На первый взгляд некрасивое, измождённое, обтянутое сухой кожей, с грубыми морщинами на бледном лбу. Но в нём была холодная страстность, зажатая волей, зорко и проницательно глядели глаза, а в складке губ таилась угрюмая властность.
— Это все? — спросил я его.
— Так смотря про что. Колдовством тебя уже не попрекнут, с этим, считай, кончено. А вот, что ты в лицо нас всех видел…
— Зачем же вы позволили?
— А кто знал, что ты вывернешься?
— А теперь что?
— Выбирай. Коли хочешь отсюда живой выйти, должен нашим стать.
— Присесть бы, — сказал я тихо. Проклятая боль мешала мне думать. Ни проблеска мысли, одна только боль…
— И то правда, было с чего притомиться. Ты не спеши, малый. Подожду.
Меня подвели к скамье, и я упал на неё. Мне не о чём думать. Слишком много я вытерпел, чтобы остановиться. Но я ещё поторгуюсь.
Пристроил на колени налитую болью руку и сказал тому человеку:
— Присядь-ка. Надо потолковать.
Он глянул с удивлением, но сел и кивком разрешил говорить.
— Стать вашим, говоришь? Но я — друг Охотника и не могу его предать. Если вы ему враги…
— Ну, до того ещё когда дойдёт! А ты вроде бы говорил, что вы не во всем согласны?
— Согласны в главном. Нельзя пускать на трон Тисулара — это раз. Войну надо кончать — два. Гнать из Квайра кеватцев — три. А остальное… это ещё дожить нужно. Подходит это вам? Если нет… прости, но клятва для меня — не пустяк. Я своё слово до конца держу.