Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод)

Потоцкий Ян

— Красивая пара, не правда ли? — сказала донья Мануэла, наша экономка.

— Как это — красивая пара, — воскликнула Эльвира, — разве они муж и жена?

— Не иначе, — возразила Мануэла, — и, если уж правду сказать, то это союз, заключенный против воли родителей. Какая-то похищенная девушка. Никто здесь в этом не сомневается; все сразу узнали, что это не поселяне, не сельские жители.

Муж мой спросил Эльвиру, отчего она так разволновалась, и прибавил:

— Кто знает, может быть это и есть наш таинственный певец.

В этот миг из домика напротив донесся гитарный перебор и голос, который подтвердил подозрения моего мужа.

— Странная вещь, — заметил он, — но этот человек женат, стало быть, серенады его адресовались какой-нибудь из наших соседок.

— Я же, — добавила Эльвира, — была уверена, что песни эти были предназначены мне.

Мы посмеялись её простодушию и перестали

об этом говорить. В течение шести недель, проведенных нами в Виллаке, ставни домика напротив были постоянно притворены, и мы не видели больше наших соседей. Мне кажется даже, что они покинули городок ещё до нас.

После того, как истекло это время, мы узнали, что Ровельяс уже несколько оправился и что бои быков должны были снова начаться, однако, уже без личного участия графа. Мы вернулись в Сеговию, где сразу попали в разгар торжеств, пиров, зрелищ и балов. Ухаживания графа тронули сердце Эльвиры, и свадьба была сыграна с невиданным дотоле великолепием.

Спустя три дня после бракосочетания граф узнал, что наступил конец его изгнанию и что он может появиться при дворе. Он с радостью говорил нам о том, как введет в придворные сферы мою сестру. Однако перед выездом из Сеговии он хотел узнать имя своего спасителя и приказал объявить, что тот, кто сообщит ему о местопребывании таинственного торреро, получит в награду сто золотых по восьми пистолей [111] каждый. Наутро он получил следующее письмо:

111

Пистоль — старинная испанская золотая монета, равная двойному эскудо; введена Филиппом II.

Господин граф! Ваше высочество причиняет себе лишние хлопоты. Откажись от намерения узнать имя человека, который спас тебе жизнь, и удовольствуйся убеждением, что ты потерял его навек.

Ровельяс показал это письмо моему мужу и надменно сказал ему, что письмо это принадлежит, конечно, перу какого-нибудь из его соперников; что он, увы, не знал, что у Эльвиры была с кем-либо до того любовная связь, ибо в таком случае он никогда не взял бы её в жены. Муж мой просил графа быть поосторожней в выражениях и с тех пор порвал с ним всякие отношения.

Об отъезде ко двору мы и думать перестали. Ровельяс стал мрачным и вспыльчивым. Всё его себялюбие обратилось в ревность, а ревность — в затаенную и подавленную жестокость. Муж рассказал мне о содержании анонимного письма; мы предположили, что крестьянин из Мурсии был, должно быть, переодетым возлюбленным. Мы решили разузнать подробности, но незнакомец исчез, а хижину давно уже купил кто-то другой. Эльвира ожидала ребенка, поэтому мы скрывали от неё причины, из-за которых чувства её мужа к ней изменились. Она прекрасно замечала эту перемену, но не знала, чему приписать это внезапное охлаждение. Граф сообщил ей, что, не желая нарушать её покой, перебрался на другую квартиру. Он виделся с Эльвирой только в обеденные часы, беседа тогда велась через силу и почти всегда приобретала ироническую окраску.

Когда сестра моя приближалась к часу разрешения от бремени, Ровельяс выдумал важные дела, призывавшие его в Кадис, а неделю спустя мы увидели правительственного курьера, который отдал письмо Эльвире, прося, чтобы она благоволила его прочесть при свидетелях. Мы все собрались к услышали следующее:

Госпожа! Я открыл твои отношения с доном Санчо де Пенья Сомбре. С давних пор я догадывался об измене, но пребывание его в Виллаке убедило меня в твоей низости, неуклюже скрытой с помощью сестры дона Санчо, которая изображала его жену. Без сомнения, мои богатства давали мне первенство; однако ты их не разделишь, так как мы больше уже не увидимся. Впрочем, я обеспечу тебя, хотя и не признаю ребенка, которого ты носишь в чреве своём.

Эльвира не дождалась окончания этого письма и при первых словах упала без чувств. Муж мой в тот же вечер уехал, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное моей сестре. Ровельяс только что успел взойти на корабль и отплыл в Америку. Муж мой сел на другой корабль, но ужасная буря погубила их обоих. Эльвира родила девочку, которую ты видишь тут со мной, и умерла два дня спустя. Каким образом я осталась жить, не понимаю, но думаю, что чрезмерность моей боли придала мне сил вынести её.

Я назвала девочку Эльвирой. Она напоминала

мне мою сестру, а так как кроме меня, у неё не было никого на свете, я решила посвятить ей свою жизнь. Я старалась обеспечить ей наследство после смерти её отца. Мне сказали, что следует обратиться в мексиканский суд. Я писала в Америку. Мне сообщили, что наследство было разделено между двадцатью дальними родственниками и что хорошо известно, что Ровельяс не хотел признать ребенка моей сестры. Всего моего дохода не хватило бы на то, чтобы оплатить двадцать квитанций за судебные издержки. Я ограничилась тем, что получила в Сеговии бумаги, свидетельствующие о рождении и о происхождении Эльвиры, продала наш дом в городе и уехала в Виллаку вместе с моим Лонсето, которому было тогда около трех лет, и с Эльвирой, которой было столько же месяцев. Больше всего меня расстраивал вид домика, в котором обитал когда-то проклятый незнакомец, пылающий тайной страстью к моей сестре. Наконец я свыклась и с этим зрелищем, и дети мои стали единственным моим утешением.

Прошло уже около года с тех пор, как я поселилась в Виллаке, когда в один прекрасный день я получила из Америки письмо следующего содержания:

Госпожа! Настоящее письмо шлет тебе тот несчастный, чья преисполненная уважения любовь сделалась причиной несчастий твоей семьи. Уважение, которое я питал к незабвенной Эльвире, было может быть большим, нежели любовь, которую я испытал, увидя её в первый раз. Однако я лишь тогда осмеливался услаждать её своим пением и переборами моей гитары, когда улица была уже пуста и не было свидетелей моей смелости. Когда граф Ровельяс объявил себя рабом прелестей, связавших и мою свободу, тогда я признал за благо затаить в себе легчайшие искорки пламени, которое могло бы стать пагубным для твоей сестры. Узнав, однако, что вы должны были провести некоторое время в Виллаке, я отважился приобрести маленький домик, и там, скрытый за жалюзи, глядел иногда на ту, с которой никогда не осмеливался заговорить, а тем более свидетельствовать ей свои чувства. При мне была сестра, которую считали моей женой, ради устранения всяких поводов, могущих возбудить подозрения, что я не кто иной, как переодетый возлюбленный. Опасная болезнь моей матери призвала нас к ней, а после моего возвращения Эльвира называлась уже графиней Ровельяс. Я оплакал утрату счастья, на которое, впрочем, никогда не дерзнул поднять глаза, и отправился развеять горе в диких дебрях иного полушария. Там и дошла до меня весть о подлостях, безвинной причиной коих я был, и о проступке, в котором обвинили мою любовь, преисполненную уважения и благоговения. Итак, я свидетельствую, что граф Ровельяс подло солгал, утверждая, что моё уважение к несравненной Эльвире могло быть причиной, по которой я стал отцом её дитяти. Свидетельствую, что это ложь, и присягаю верой и спасением — никого другого не взять в жены, как только дочь божественной Эльвиры. Это будет достаточным доказательством того, что она не является моей дочерью. В подтверждение этой истины клянусь пресвятой девой и драгоценной кровью её сына, которые будут со мной в мой последний час.

Дон Санчо де Пенья Сомбре

P. S. Я просил коррехидора Акапулько заверить это письмо; благоволите, госпожа, сделать то же самое в сеговийском суде.

Едва я окончила читать это письмо, как сорвалась с места, проклиная дона Санчо и его любовь, преисполненную благоговения.

— Ах, подлец, — говорила я, — негодяй, сатана, люцифер! Отчего бык, которого ты убил на наших глазах, не выпустил тебе кишки? твоё проклятое благоговение вызвало смерть моего мужа и сестры. Ты обрек меня на жизнь в нужде и слезах, а теперь приходишь просить руки десятимесячного ребенка — так пусть небо тебя покарает… пусть тебя ад проглотит…

Высказав всё, что было у меня на сердце, я отправилась в Сеговию, где велела заверить письмо дона Санчо. Прибыв в город, я нашла наши денежные дела в самом жалком состоянии. Деньги за проданный дом в мои руки не попали: средства эти были обращены в годовой пенсион, который мы выдавали пяти мальтийским кавалерам; пособие же, которое получал мой муж, мне перестали выплачивать. Впрочем, я окончательно рассчиталась с пятью кавалерами и шестью монахинями, так что всем моим имуществом остался только дом в Виллаке с прилегающими к нему землями. Убежище это стало мне ещё дороже, и я вернулась в него с большей приятностью, чем когда-либо прежде.