Рукопись, найденная в ванне
Шрифт:
– Пустите меня! Господин профессор, господин крематор опять целуется, – пожаловался я, слабо сопротивляясь. Он мешком висел на мне, колол в щеку щетиной. Кто-то все-таки оттащил его от меня, он пятился задом, словно рак, показывая мне издали десертную тарелку, которую держал обеими руками.
"Тарелка? Что тарелка? Где шла речь о тарелках? – лихорадочно думал я.
– Об этом что-то уже было. Где? Великий Боже! Сервировка! Кто говорил "сервировка"? Что значит "сервировка"?"
Возникло всеобщее замешательство.
Мне показалось, что нас будто больше ста, но это
– Запугать! Застращать! – кричали вокруг.
Влекомый другими, я поднялся. Мы обступили толстого профессора.
Меня покачивало на непослушных ногах.
Толстый бессмысленно смотрел на нас и руками просил помощи, потому что едва он пытался что-либо сказать, как вместо слов раздавались ужасные икания. Выпятив глаза, посинев, он содрогался так, что стул под ним скрипел.
– Доводит до сведения! – прошипел крематор, вслушиваясь в икоту. Затем поднял вверх чистую тарелку. – Слышите?
– Нет!..
Толстый попытался оправдываться, но его протест был подавлен приступом икоты, еще более сильным, чем ранее.
– Э, братец, сигнализируешь! – бросил ему в лицо Баранн.
Толстый судорожно стиснул мою руку.
– Нет!
– Считать, – заорали все.
Приглушенным хором, бормоча, мы принялись считать икания:
– …одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
– Предатель! – прошипел в паузе крематор.
Толстый продолжал синеть, приобретая все более темный оттенок. Пот большими, почти с горошину, каплями выступал у него на лысине. Это выглядело так, будто страх, от которого он весь дрожал, выжимал его череп, как лимон.
– …четырнадцать, пятнадцать…
Замирая, с пальцами, переставшими что-либо ощущать, я ждал. Толстый со стоном засунул себе кулак в рот, но еще более сильная, потому что теперь под давлением, икота бросила его на спинку стула.
– Шест…
Толстый затрясся, захрипел и какое-то время совсем не дышал. Потом его опухшие веки приподнялись, безмятежность разлилась по искаженному мукой лицу.
– Спасибо, – шепнул он, обращаясь ко всем.
Как ни в чем не бывало мы возвратились обратно к столу. Я был пьян и знал об этом, но как-то иначе, чем перед этим.
Мои движения стали более свободными. Я теперь мог говорить безо всякого труда, лишь остаток бдительности, до сих пор державшей меня под контролем, куда-то пропал, что воспринималось мною с беспечным самозабвением.
Не успел я и оглянуться, как Баранн уже втянул меня в диспут на тему "Здание-Дом и его домовитость". Для начала он спел мне песенку:
– Динь-дом-бом! Дом! Основа Дома – Антидом! Антидома – Дом! Бом!
Потом рассказал несколько анекдотов из области содомистики и гоморрологии. Я уже перестал обращать внимание на тарелку, которой издали посвечивал мне в глаза крематор.
– Знаю! – задорно прокричал я. – Сервировка! Понимаю: подстановка! Понимаю! Ну и что? Кто мне что сделает? Профессор – свой парень!
– Птичка ты моя нештатная, – басил, обращаясь ко мне, худой.
Он похлопывал меня по коленке, ласково улыбаясь левой щекой, спрашивал об успехах в шпионстве, о том, как я вообще оказался в Здании. Я рассказал ему начало своей истории.
– Ну, и что там было дальше? – заинтересовался он.
Я болтал уже обо всем подряд, пока еще остерегаясь других, поскольку не был в них совершенно уверен. О священнике Баранн отозвался: "Аббат – он и должен быть провокатором", историю златоглазого старичка лаконично прокомментировал так: "Ну, неправильное поведение было у него в гробу, неуместное. За что и получил".
Я заметил, что Семприак отошел от стола и стал перешептываться с толстым, который из стакана поливал себе лысину.
– Сговариваются? – я указал Баранну на них глазами.
– Глупости! – бросил он. – Ну а потом? Что тебе сказал доктор?
Он терпеливо выслушал меня до конца, вздохнул, торжественно пожал мою безвольно свисавшую руку и сказал:
– Ты тревожишься, да? Не надо этого делать, ради Бога, не надо! Вот посмотри на меня: я сейчас ужасно пьян, пьянюсенький! В трезвом виде я – совсем другое дело, но сейчас у меня от тебя тайн нет. Я твой, ты мой. Ты знаешь, с кем имеешь дело? Не знаешь!
– Вы уже говорили. Преподаете всякое там.
– Ну, это же только так, в свободное время. Вообще-то сейчас я откомандирован по трансцендентным делам. Не из-за недостатка скромности, но во имя правды скажу тебе: "Здание – это я". Теперь будь внимателен. Триплет, квадруплет, квинтуплет – это вся так, пустяки. Это мелочь. Килька. Фарш с лучком. Одним словом – ерунда. Есть Здание, правда? И есть Антиздание. Оба внутри себя весьма почитаемые. Века так продолжается. Однако все – заметь, все! – перетасовано. Здание целиком, поголовно состоит из вражеских агентов. А Антиздание – все из наших!
– Да неужто? – попытался я преуменьшить сенсационность его нашептываний.
– Не притворяйся идиотом! Заметь, что хотя на всех местах они, завербовавшись, перетасовались, и эти только притворяются нашими, а наши – теми, сущность дела от этого ни в малейшей степени не изменяется!
– Как это?
– А вот так! Здание за счет своей административной структуры и далее стоит и прекрасно держится! По той простой причине, что подстановка шла годами, человечек за человечком, все внутренние отношения полностью сохранились. По-прежнему остались звания, должности, продвижения, премии за разоблачение, действуют приказы, уставы, правила охраны секретности, и так все это веками наслаивалось, в такие жесткие рамки вписаны процессы служебной деятельности, ход дел и их подписание, такая слаженность и бюрократия сохранились, что лояльность Здания в саму структуру, в его скелет, в кости его перешла, и потому по-прежнему обязывают нас соблюдать все законы и уложения и честь шпионская, и отчизна наша, и воспитание полученное, и потому каждый изо всех сил на своем месте старается, и бдительность сохраняется, и хотя все целиком и полностью выщерблено, но ведь действует и дальше.