Рукой подать
Шрифт:
меня, посмевшую внезапно стать другой.
Позволь мне стать другой.
Не той, которая блистательно-успешна.
Не той, владеющей искусством макияжа.
Позволь мне обойтись без эпатажа,
прошу, не будь надменен и насмешлив
со мной, посмевшей слишком много – стать другой.
Позволь мне стать другой.
Стать той, которая идёт путём тернистым.
Той, для которой одиночество дороже
рукоплесканий,
Которая ничья. И не твоя, быть может…
Которая – изгнанник и изгой.
Позволь мне стать собой.
Смешанно-облонское
Казалась невинной шалость –
за целый вечер – ни слова,
я августа надышалась
медвяного и хмельного.
В душе разлилась усталость,
и пали руки в истоме.
Всё суетно,
всё смешалось,
как в приснопамятном доме.
Лишь с благоуханных лилий
роса ( иль слеза?) струилась…
Скажи, мы с тобою были,
иль только друг другу снились,
и сон тот – причина смуты,
щемящей тоски, тревоги,
и дом наш лишён уюта,
и вид из окна – дороги.
И вместо любви – лишь жалость –
иных времён отголоски.
Всё суетно.
Всё смешалось,
как будто в доме Облонских.
Приглашение к согласию
За грустные стихи меня коришь,
а я не отрицаю, что устала.
Давай с тобой отправимся в Париж,
в объятия Латинского квартала.
Обычно ты непримирим и горд –
отсюда и меж нами разногласия,
но, может быть, на площади Конкорд,
с тобою сможем мы прийти к согласию.
Блошиный рынок вдоль и поперёк
пройдём с тобой, накупим всякой всячины.
Неважно, что ненужной и не впрок,
и не беда, что деньги все растрачены.
А может, Елисейские Поля
нас покорят величием и праздностью,
И будет ночь без сна!
И – voila (вуаля)!
Мои стихи вдруг засияют радостью.
И мелочным, ненужным и пустым,
окажется непониманье наше,
Когда на всё посмотрим с высоты
величественной Эйфелевой башни.
Давай, мой милый, полетим в Париж!
Ты усмехнулся. Брови сдвинул хмуро:
«В Европу захотелось, говоришь?»
И диск поставил Шарля Азнавура.
Адамово Ребро
Откуда
Чем я дышу, чем я живу и маюсь,
как будто изнутри, а не извне
ты видишь суть мою,
и я пытаюсь
понять и ясным днём, и при луне:
откуда ты всё знаешь обо мне?
Какие б маски я ни надевал,
в какие бы одежды ни рядился –
всё тщетно!
Говорил или молчал,
от твоего всевиденья не скрылся –
какие б маски я ни надевал,
в какие бы одежды ни рядился.
И стонет обнажённое нутро,
и мечется,
и вопрошает: «Кто ты?»
– Я – Женщина. Адамово Ребро.
Я из тебя взросла.
Я плоть от плоти
твоей, чьё обнажённое нутро,
как грешная душа на эшафоте.
Я – Женщина.
Во мне заключены
и Альфа и Омега Сотворенья,
я познаю тебя из глубины,
а ты, глупец, всё ищешь ухищренья
солгать.
Но ведь во мне заключены
и Альфа и Омега Сотворенья.
Восставшее Адамово Ребро,
владею высшим таинством из таинств –
зачатием.
Тебя понять пытаюсь...
А ты кричишь: «Обнажено нутро?!»
Крамольное Адамово Ребро,
владеющее таинством из таинств,
о, Женщина.
Ещё одна жизнь…
Ар.
Ещё одну жизнь на стихи потратить,
прожить её где-нибудь в… Подмосковье,
чтоб горечь осеннюю по утрам пить,
туманом приправленную и тоскою.
Иль вечером снежным – за чашкой чая –
стихи вспоминать и читать тебе их,
подкармливая одичавших чаек,
на пристани спящего Коктебеля.
Ещё одна жизнь – без потерь, без боли.
Возможно ли,
чтобы судьба другая?
В двуречье Тарусы – вдвоём с тобою,
и только в стихи от тебя сбегая.
Так, целую жизнь длиною в осень,
в октябрьские две, нет… в три недели
прожить и исчезнуть, будто вовсе
нас не было,
и давно нигде нет.
Ни в шорохе палой листвы осенней,
ни в песне далёких морских прибоев.
И только в стихах проступают тени
всех жизней, что выпали нам с тобою.
Вишнёвый ноктюрн
Вишнёвый ноктюрн прикоснулся к душе,