Руль истории
Шрифт:
Вернее, упираемся мы в полное и даже легитимизированное ее отсутствие. Самые культурные люди из телевизоров со скрытым удовлетворением вещают: время утопий прошло.
Вот так и получилось, что для мирной жизни у нас не стало и не делалось уже ничего. Даже привычка к такой работе пропала, даже навыки истаяли. Зачем? На свалке три импортных рухлядки найдем, из них одну работающую свинтим…
Что уж нам требовать с современных графьев, если мы и сами…
Дети, поднимите руки: у кого дома стоят ванны и смесители отечественного производства? Так… Раз, два… Что, Иванов? Ты не из-за ванны? Тебе в туалет? Ничего, потерпишь, до звонка осталось пять минут. А ты что, Рабинович? Ах, тебе тоже в туалет? Ну, что с вами делать, идите… И посмотрите, кстати, и
М-да. Что ж, дети, да здравствует отмена крепостного права и торжество демократии.
Марь Иванна, а чо, реально крепостное право уже типа отменили?
Тридцатилетняя война
Ну, для начала — о дипломах сверхпонтовых западных университетов.
Не стану говорить за физику или биологию. Но рискну утверждать, что в области общественных наук цена таким дипломам та же, что и нобелевским премиям мира. Американец получает подобное признание заслуг за то, что ухитрился выбиться в президенты и продолжить две бессмысленных истребительных войны, начатые его собственной страной. А вот китаец — за пропаганду в своей стране взглядов, которые, превратись они в массовую политическую программу, грозят организационным и политическим хаосом в одной из величайших держав, имеющей самое большое население и, кстати, один из самых больших атомных арсеналов.
Именно такому подходу в сверхпонтовых университетах и учат. В высшей степени справедливому и, несомненно, дальновидному.
Теперь так.
Вопрос первый. Не была ли Вторая мировая война лишь завершающей схваткой единой Тридцатилетней войны?
История, увы, не хлебный батон, который можно легко нарезать на ломтики, после чего каждый из них тут же теряет всякую связь с былым единством и готов быть съеденным отдельно. Война 14-ого года пыталась перерешить многие вопросы, которые в пользу Германии уже были решены, например, в войне франко-прусской — но они омрачали соседство двух держав задолго до Седана. Эта же война со стороны, например, России в значительной мере была поневоле отсроченной реакцией на бисмарковский нож в спину Горчакову на Берлинском конгрессе.
И точно так же я ни в коем случае не отважился бы называть Вторую мировую войну что-то ЗАВЕРШАЮЩЕЙ схваткой.
Если посмотреть с достаточной высоты (с той, когда из-за деревьев уже начинает виднеться лес), все войны на определенном театре военных действий являются более или менее одной войной, фрагментированной более или менее краткими перемириями, во время которых лихорадочно изыскиваются новые способы истребления и всеми правдами и неправдами сколачиваются новые ватаги. А косность элит, не способных вовремя отследить и осмыслить принципиальные перемены, из-за которых отжившие цели уже заведомо и навсегда оказываются маниями и капканами (вроде жизненного пространства на Востоке для Германии, стремления вновь подчинить земли от моря до моря для Польши, мечты о Дарданеллах для России или страсти к расчленению империи зла, обуревающей англо-саксонский мир на протяжении минимум полутора веков и аж до сих пор), еще более усугубляет эту постылую, беспросветную преемственность.
Но передышка между 18-ым и 39-ым годами оказалась принципиально своеобразной.
Дело даже не столько в том, что здесь преемственность конфликта была особенно однозначна, и в ходе второй мировой войны ее инициаторы пытались либо ПЕРЕрешить (рейх и компания), либо ДОрешить (Западный сегмент былой Антанты) ровно те же самые проблемы, которые с точки зрения Германии были абсолютно НЕВЕРНО, а с точки зрения Англии и Франции — в НЕДОСТАТОЧНОЙ МЕРЕ решены первой мировой. Французы, скажем, уже пробовали их дорешить в 23-ем — вспомним оккупацию Рура, провалившуюся попытку аннексии Францией промышленного сердца Германии.
Гораздо важнее иное.
В промежутке между
А перемены общественные за это же время сделали армии из многотысячных многомиллионными.
Два прямых следствия благого прогресса, техническое и социальное, сойдясь на тропе войны и дружески обнявшись, сообща привели прежде всего к тому, что в землю стали ложиться уже не десятки тысяч, а миллионы.
Шок от гекатомб первой мировой был чудовищным. Мы теперь вряд ли можем вообразить потрясение, вызванное тогда нежданным-негаданным превращением войны из пусть трудного и кровавого, но осмысленного и одухотворенного, а по временам и веселого рыцарственного ристалища в тупое, безликое, механическое, массовое перемолачивание живых в мертвых. Это был принципиальный скачок. Именно его отразил Ремарк.
После Версальского мира модно было говорить, что кончилась наконец война за то, чтобы никогда больше не было войн. Какое-то время в это даже верили. Но инстинкт диктовал иное: чтобы в будущем поднимать на смерть миллионы, нужны духовные стимулы, годящиеся для миллионов.
Эти стимулы нельзя было искусственно выдумать и произвольно вбить в мозги предназначенным на заклание мальчишкам. Их надо было взять из настоящей духовной жизни человечества, из его взаправдашних вариантов развития.
И вот этим-то передышка между первой и второй мировыми войнами отличалась от всех иных в истории: именно к тому времени реальное, с войнами никак не связанное развитие духа и мысли разом выдало на-гора несколько версий общей счастливой перспективы, ради которой только и стоит жить, трудиться, умирать и убивать.
Поэтому слова Александра Мелихова о борьбе за то, кому править историей, я понимаю отнюдь не как фигуру речи и даже не только как яркую метафору борьбы за то, кому быть субъектом, а кому объектом прогресса. Нет, все еще глубже. Борьба пошла за то, чей вариант развития, КЕМ ВЫСТРАДАННОЕ БУДУЩЕЕ будут приняты человечеством (а то и навязаны ему) в качестве путеводной звезды: родоплеменной тоталитаризм нацистов, интернационально-бесклассовый тоталитаризм коммунистов или информационный тоталитаризм либеральных индивидуалистов.
Потому как чтобы укладывать в землю миллионы — нужен именно тоталитаризм, хоть какой-нибудь.
Угрозу мрачного торжества индивидуалистического тоталитаризма на Западе первыми почувствовали сами же западные мыслители — те, кому посчастливилось успеть что-то сообразить до того, как тотальная промывка мозгов потреблением сделала свое дело. Вот пример навскидку: «Мы можем достигнуть над контролируемыми такой степени контроля, при которой они ощущают себя свободными, хотя соблюдают кодекс поведения гораздо более скрупулезно, чем это было при прежней системе. Они делают лишь то, что хотят, а не то, что вынуждены делать. …Где нет принуждения, нет и мятежа. При помощи старательно разработанного культурного образца мы контролируем не само поведение, но СКЛОННОСТЬ к поведению — мотивы, стремления, желания. В этом случае никогда НЕ ВОЗНИКАЕТ ПРОБЛЕМА СВОБОДЫ» [30] .
30
Б. Скиннер. Уолден-2. Нью-Йорк, 1948. Цит. по: Шацкий, Ежи. Утопия и традиция. М., 1990. С. 152.