Румянцев-Задунайский
Шрифт:
— Это хорошо, когда много родственников, — заметил Румянцев. — А теперь спросите, будет ли еще воевать против русских?
Турок отчаянно замотал головой, всем своим видом показывая, что даже нечистая сила не заставит его поднять оружие против русских, он даже возвел руки к небу, как бы призывая в свидетели Аллаха. Его товарищи выразили свое отношение к войне такими же красноречивыми жестами.
— Добро, — удовлетворился ответом Румянцев. — А теперь отпустите их домой. Да не забудьте положить им в дорогу хлеба и еще чего-нибудь.
Олиц, сидевший в сторонке, ткнул локтем соседа: мол, каково, а?.. Мудрое решение. Сосед, а им оказался князь Репнин, выражением лица подтвердил: решение правильное. Отпускаемые на волю турки, видимо, даже не подозревают, какую услугу окажут
После того как пленных увели, дежурный генерал попросил главнокомандующего заодно принять и татарскую делегацию.
— Какую такую делегацию? — удивился Румянцев.
— Мурзы какие-то, из Крымского ханства. В соседней палатке ждут.
— Ладно, зови.
Делегация была из пяти человек, представлявших Едичанскую и Белгородскую орды. Все пятеро, как на подбор, с черными окладистыми бородами, вида гордого, независимого.
Румянцев не имел желания тратить на переговоры много времени. Да и сами татары понимали, что русским не до них, поэтому старались быть краткими. Они объявили, что их орды готовы прекратить против русских военные действия, но русские должны дозволить им беспрепятственно и без риска для жизни пройти в Крым. Румянцев на это ответил, что татарам надобно решительно отложиться от турок, покориться русским, в противном случае их ожидает та же участь, что и турок при Кагуле. Все это он высказал с таким решительным видом, что не оставил мурзам никаких надежд на торг. Они обменялись взглядами и тотчас стали откланиваться. Один из них при этом заметил, что Панин-паша не такой сердитый, как Румянц-паша, и они быстрее найдут с ним общий язык.
Хотя встреча с татарами не дала никаких результатов, Румянцев остался ею доволен.
— Я думаю, господа, — сказал он, — Кагульская битва принудила подумать о мире не одних татар. Придет время, и запросит мира сам верховный визирь.
В это время палатка дрогнула от пушечного залпа. Олиц сказал:
— Петр Александрович, сие есть сигнал к началу пира. Прошу распорядиться.
«Наипаче приметили мы, колико военное искусство начальника, вспомоществуемое порядком и доброю волею подчиненных ему воинств, имеет не числом, но качеством преимущество над бесчисленными толпами неустроенной сволочи. Разбивши при реке Ларге 7 числа июля хана крымского и трех пашей, несравненная армия наша свету показала уже тому пример, но пример сей вяще возобновлен был 21 числа, когда многочисленная турецкая громада по весьма упорному сопротивлению была превосходною твердостью и храбростью наших воинов обращена в небытие… Самая опрометчивость янычар, прорвавшихся в каре генерал-поручика Племянникова, служила к умножению доказательством вышеописанной истины. Одно ваше слово «стой» проложило путь новой славы, ибо по сие время едва ли слыхано было, чтоб в каком-либо народе теми же людьми и на том же месте вновь формировался разорванный единожды каре на виду неприятеля и чтоб еще в тот же час, идучи вперед, имел он участие в победе. Но если такова была слабейшая часть, то какову же вообще приобрело похвалу победами и славою увенчанное наше воинство. Для оказания оному нашего монаршего благоволения и удовольствия, во-первых, обращаемся к вам, как умевшему разумом, искусством и храбростью приготовить с помощью Всевышнего победы и пользоваться оными и в лице всех вам подчиненных, отдавая сию справедливость и достойную похвалу, всемилостивейше пожаловали вас генерал-фельдмаршалом.
Полководцу, прославившемуся победами, первую часть нашли мы приличною. По вас же заслужили удовольствие наше и признание весь генералитет, а наипаче генерал Олиц, генерал-поручики: Племянников, граф Салтыков, князь Репнин и генерал-квартирмейстер Боур, также и другие, в помянутой реляции вашей означенные чины, их отличною храбростью и усердием в знак сего пожаловали мы первых золотыми шпагами; из числа же вторых, генерал-майоров князя Долгорукова и Мелисино, да полковника графа Воронцова —
(Из рескрипта Екатерины II П. А. Румянцеву от 27 августа 1770 г.)
Глава VII
Эхо Кагула
После сражения при Кагуле верховного визиря Халил-бея стало не узнать. Был полон воинственной страсти, потрясал саблей, угрожая русским беспощадным уничтожением, и вдруг сник. Истощился. Словно проткнутый гвоздем бычий пузырь.
Войска его отступали, и он оказался беспомощным остановить бегущие толпы, организовать сопротивление противнику. Переправившись через Дунай, в Исакчу, неудавшийся полководец укрылся в своем шатре и, сказавшись больным, приказал никого не принимать, кроме казначея и начальника местного гарнизона. А сей начальник Али-паша, человек опытный в военных делах, со здравым разумом, уже был тут как тут. Его погнала к нему страшная весть, доставленная с той стороны Дуная бежавшими пашами.
— О визирь, — сказал он, желая утешить несчастного повелителя, — все в руках Аллаха. Еще, видно, не пришло время, чтобы русские были повержены в прах.
— Ты прав, дальновидный паша, — сказал в ответ Халил-бей. — Хотя я и послан султаном победить русских, Аллах определил их судьбу иначе.
Визирь попросил Али-пашу взять в свои руки руководство переправой остатков войск с левого на правый берег Дуная, собрать их в один лагерь и тем положить начало к восстановлению боеспособности армии.
— Я возьму все это в свои руки, о визирь! — пообещал Али-паша.
— Попутно постарайтесь усилить своими янычарами придунайские крепости: нельзя допустить, чтобы они попали русским.
— И это сделаю, о визирь!
— Знайте же, — предупредил Халил-бей, — я болен и все надежды возлагаю на вас. Да поможет вам Аллах!
Недуг верховного визиря был не таким уж опасным, как мог показаться его служителям. Обычное нервное потрясение. В обществе наложниц и милых танцовщиц, которые еще оставались в Исакче, он быстро утешился, хотя и продолжал не показываться в лагере. В его покои вход по-прежнему разрешался только двоим — казначею да начальнику гарнизона. Последний обычно приходил с докладом о положении на театре войны.
Положение представлялось удручающим. Турецкие войска отступали всюду. Русские уже овладели Измаилом, Килией, угрожали другим крепостям. Крепость Бендеры, обложенная армией Панин-паши, еще держалась, но судьба ее была предрешена…
Неудачи подорвали воинственный дух мусульман. Все только и думали, как бы поскорее вернуться к своим семьям. Многие спаги уже распродали своих лошадей. В войсках усиливались волнения. Янычары распускали слух, что во всем виноват он, верховный визирь, и надобно, мол, поставить на его место другого. Брожение в войсках еще больше усилилось, когда дошла весть об уничтожении русскими турецкого флота в Чесменской бухте. Ходили слухи, что в Константинополе против султана якобы восстала часть горожан, намеревавшаяся свергнуть его с престола.
— О великий визирь, — говорил Али-паша, — я не вижу иного пути, как искать с русскими мира. Езжайте в Константинополь, упросите султана. Только вы один можете возбудить в нем желание к прекращению войны.
Визирь уклончиво отвечал, что у султана есть другие советники, которые без него могут внушить ему мысль о мире. На другой день после этого разговора он написал письмо брату Осман-бею, своему наместнику в Константинополе. Он писал, что Оттоманская империя находится сейчас в таком положении, что ему, Осман-бею, надобно именем визиря призвать муфтия [31] и других государственных мужей склонить султана к миру.
31
Муфтий — духовное лицо у мусульман, соответствующее христианскому епископу или митрополиту.