Рунет: Сотворенные кумиры
Шрифт:
— О том, что я поэт, мне вообще люди рассказали. Пришли издатели, говорят: «Давайте мы книжку издадим, давайте позовем вас туда-то и туда-то». Ситуация с мгновенным фидбэком в ЖЖ очень воспитывает. У тебя по-другому устраивается голова: ты учишься некой оперативности. Грубо говоря, заметку, которую нужно сдать через месяц, и заметку, которую нужно сдать завтра, пишешь по-разному. И каждый твой пост — это заметка, которую нужно сдать сейчас. Мера ответственности за этот текст ничуть не меньше, чем за заметку.
До «Живого журнала» Вера Полозкова писала по 15–20 стихотворений в год. Придя в ЖЖ, с какого-то момента начала писать по 70–80.
— Когда тебя хвалят — а я человек очень зависимый от того, что меня хвалят, — это стимулирует, — улыбается она. — Это сейчас мне уже неинтересно, что напишут мне 40 тысяч чужих людей, а интересно, например, если Борис Херсонский
— Кто?
— Сложно сказать. Такой. человек по текстам. Бывает, что я пишу стихи. Бывает, что я пишу короткие рассказы. Бывает, что я пишу неплохую дневниковую прозу. Бывает, что я ничего не пишу, и в этот момент я тоже не умираю. Нахожу чем заняться — любовью, войной, пьянкой, чем угодно. Я думаю, Юля, ты лучше других знаешь, что твой лирический герой и ты — это разные люди. Что если ты пишешь «всегда так сильно хочется умереть» — это не значит, что ты сейчас пойдешь и повесишься, но иногда, если ты этого не напишешь, тебе потом станет совсем плохо. Для меня это чистая терапия, — добавляет Полозкова, не зная, что неделей позже то же самое мне в интервью скажет Линор. Писательство как терапевтический механизм — модная и постоянная тема в кругу современных литераторов, куда Веру Полозкову — не то из-за вызывающе юного возраста, не то из-за вызывающей же сетевой популярности — в 2008 году берут еще не слишком охотно.
— На тебя терапевтически действуют и стихи, и просто посты в ЖЖ?
— Да. Сейчас с постами уже сложнее, но да. Эффект потрясающий: взять и выписать это из себя до последнего слова. Ненадолго, но становится лучше. Я понимаю, почему они все смеются: «Ну хватит уже писать, Вера, про то, что тебе не дают. И как тебе не дают, и сколько тебе не дают, и кто именно тебе не дает». Но если еще и не писать об этом ничего — тогда просто не понимаешь, зачем вообще все это с тобой происходит?! Какой еще у этого еще смысл, реально? Это же, сука, несправедливо!
Поэтому vero4ka пишет — несмотря на обещания не писать про мальчиков, родину и любовь, не писать про мальчиков, родину и любовь в открытый доступ, несмотря на обещание закрыть ЖЖ и уехать в Индию, — пишет о себе.
— Ничего, кроме настоящего, у тебя нет. Я дневники пишу с восьми лет. Анечка Ривелотэ рассказала, что ее в 13 лет интересовали две вещи: балет и атомная война, и все ее дневники были посвящены только этим двум вопросам. А я собирала чеки, фотографии, программки, мелкие значки, колечки, сувениры из поездок в адских количествах, ниточки — вплоть до ценников от любимых тряпок. Мне потребовалось много сил, чтобы понять, что этого уже слишком много и через несколько лет все это уже ничего не значит, а я просто перекладываю это с места на место, когда убираюсь. Но от текстов я до сих пор не могу отделаться. Тексты — это тоже вешки. Я реально начинаю заболевать, мне делается плохо, если я долго ничего не пишу. Мне кажется, что я проебываю жизнь. Зачем тогда я здесь? Какого черта я живу, сплю, если я ничего не пишу? То есть это близко, наверное, к неврозу, но ничего я с этим пока поделать не могу, потому что мне реально кажется, что я не окупаюсь, если я ничего не пишу совсем.
Vero4ka о себе: биография
В последних числах 2008 года, когда каждый второй пост в «Живом журнале» имеет заголовок «Итоги года», vero4ka написала: «В январе в Питере вышла книжка “Непоэмание ”, в ноябре в Москве — книжка “Фотосинтез”, обеими, в целом, горжусь, чего уж там, обе продаются куда бойчее, чем кто-нибудь из нас мог предполагать; сыграла уже штук десять спектаклей “Общества анонимных художников ”, насколько тяжело, настолько и интересно, были вотуже даже первые гастроли; где только ни довелось выступить — в киевском офисе, в минской квартире, в сумской оранжерее академии лингвистики, в — ив это даже мне трудно поверить теперь — в женской колонии для несовершеннолетних под Рязанью, двести девочек в одинаковых синих куртках, меня никто так никогда не
2008-й почему-то стал годом, когда Верочка Полозкова как-то неожиданно выросла. Она вдруг стала гастролировать, путешествовать, давать комментарии и интервью, выпускать книжки, участвовать в проектах; о ней заговорили, на ее почве случилось несколько окололитературных скандалов. «Видимо, мозг проснулся», — комментирует Полозкова свой переломный год. 23 года — как раз такое время, когда просыпается мозг и прошлое сменяется настоящим. Вернее, когда настоящее становится важнее и весомее прошлого.
— Я родилась 5 марта 1986 года в Москве. Привезли меня домой на Малую Бронную улицу, куда мама переехала недели за три до этого из города Лыткарино. С папой она к тому моменту уже рассталась. Папа был такой сложный парень. У папы кроме меня были еще две мои сводные сестры: одна старше меня лет на пять, другая младше лет на пять. На маме он не был женат, а прожили они вместе года полтора. Познакомились они в горах, маме моей на момент знакомства с ним было лет 37–38. В мои восемь месяцев ей было 40 лет. Все ее ближайшие друзья к этому моменту уже имели маленьких внуков.
Я родилась в интересной ситуации — в коммуналке, с женщиной, которой 40 лет, у которой нет мужа, нет денег, но при этом куча жизнелюбия. Мать моя — человек исключительной выживаемости, дикой фольклорной силищи внутри. Все, что во мне не сдается, смеется и как-то теплится еще, — от мамы. Так-то я вообще очень депрессивный ребенок.
Папенька мой происходил из семьи Комиссаржевских, звали его Коля Комиссаржевский. Они расстались, через какое-то время он женился еще раз, у него родилась девочка — и он их полюбил очень. Это был первый ребенок и первая женщина, с которой он хотел остаться дальше. Он страшно боялся ответственности: как только рождался ребенок, он сразу понимал, что все это начинает его тяготить, и переходил к другой женщине, — а вот это была женщина, с которой ему захотелось остаться. Они собрались в горы; Тане было, что ли, года два; и он решил подлечить себе руку. Пошел в больницу, сделал один укол, было не очень хорошо; сделал другой укол — похужело; сделал третий — и умер. Мне об этом рассказали, когда мне было лет семь, умер он, когда мне было лет пять. Диагноза я не знаю до сих пор.
Моя мама так больше и не вышла замуж, вообще никогда в жизни не вышла замуж. Наверное, поэтому я не очень верю в то, что это возможно. До 20 с лишним лет мама жила со своим папой в деревенском доме. Потом, когда умерла ее мама, он женился на стервозной бабе, которая все захотела прибрать к рукам и капала все время ему на мозг, чтобы он ее отослал на БАМ. Был чудовищный совершенно судебный процесс, когда расширялся город Лыткарино, и им сказали, что всем дадут по квартире в строящейся многоэтажке. Мачеха была очень против того, чтобы моей маме что-то досталось. И отец подговорил старшего брата, и они свидетельствовали против нее, что она алкоголичка, гулящая. С братом с этим мама не разговаривала до конца его жизни, ни разу. При том что, когда он бедствовал, она отсылала ему деньги через знакомых.