Русь и Орда

Каратеев Михаил Дмитриевич

— Вас, татар? Ты не татарин, а русский, Иван Васильевич!

— Нет, аксакал! Я хотел быть русским, но этого не хотел Аллах. И я не мог идти против Его всевышней воли.

— В чем же ты увидел волю Аллаха?

— Только слепой мог бы ее не увидеть, ибо Аллах указал ее трижды: в первый раз, когда моего отца, потерявшего все на Руси, Он привел в Орду и дал ему там улус и жену-татарку. Отец не понял воли Аллаха — он хотел вместе со мною возвратиться на Русь, и вот, в самый день отъезда, его поразила стрела врага… Но даже после этого я хотел остаться русским. Я с малолетства говорил и думал по-русски, я знал все, что делается на Руси, — до тринадцати годов сердцем и мыслями я был здесь, с вами.

Но когда Аллах в третий раз указал мне свою волю, я понял, что ничтожный червь не может и не должен противиться своему создателю…

— Каково же было это третье указание Божье?

— Бог призвал к себе человека, научившего меня любить Русь и воспитавшего меня русским. Человека, которого я чтил и любил как своего второго отца и который мог бы прожить еще сто лет, если бы я не шел против воли Аллаха.

— Да, Никита Толбугин был богатырь. Какою же смертию он умер?

— Бисмаллах! Ты и про него знаешь, аксакал? Воистину я был глупцом, когда не хотел верить многим из тех чудесных историй, которые рассказывают о тебе в Орде! Прости меня, святой старец! Теперь я знаю: все, что говорят о тебе, — это только ничтожная доля правды!

— Ежели бы так было, я бы не стал тебя спрашивать, как погиб тот, кого ты называешь своим вторым отцом. Вот видишь: не знаю же.

— Потому, что тебе нет надобности проникать в эту тайну чудесным путем: ты знаешь, что я тебе и так скажу. Но если бы я захотел это скрыть от тебя, то все равно не смог бы этого сделать!

— Ну, так как же было дело-то?

— Это было в тот год, когда ты исцелил в Золотой Орде хатунь Тайдулу, святой отец. Незадолго до того литовцы захватили землю моего отца — княжество Карачевское, и Никита поехал в Сарай-Берке, чтобы у русских и литовских купцов узнать все новости. Но назад он не вернулся: в это лето по низовьям Волги лютовала черная смерть [207] , — на обратном пути Никита захворал и через два дня умер.

207

Черною смертью , или моровой язвой, называли тогда чуму, эпидемии которой в те времена свирепствовали в Европе и в Азии, унося миллионы жизней.

— Да упокоит Господь душу этого славного витязя в селениях праведных, — перекрестившись, сказал митрополит. — Ну, и после того остался ты совсем один среди татар?

— Зачем один? Я остался с матерью, в Сыгнаке, у деда моего, великого хана Чимтая.

— И в смерти Никиты узрел ты, стало быть, волю Господню к тому, чтобы стал ты татарином?

— Да, аксакал. И если бы я снова не повиновался этой воле, Аллах поразил бы еще кого-нибудь из близких мне людей или меня самого. Я навсегда сохранил в сердце память о родине моего отца, и Руси я хочу только добра. Но сам я теперь татарин. Я начал и кончу свою жизнь в Орде, и потомки мои будут не русскими, а татарскими князьями, как того хочет Аллах.

Карач-мурза замолк, и святитель глубоко задумался. С присущей ему проницательностью он уже отлично разобрался в особенностях душевного склада своего собеседника: Карач-мурза правдив, благороден до мозга костей, неглуп, но слегка наивен… Родившись и прожив всю свою жизнь в Орде, среди татар, он не мог, конечно, противостоять всей окружающей среде, особенно после того, как умер Никита. Немудрено и естественно, что теперь он чувствует себя татарином. Да и кто бы на его месте не усмотрел во всем этом воли Божьей? Знать, и вправду была на то воля Божья, и для чего-то привела она сына русского князя в Орду и поставила его возле самого ханского престола… Обратить его в русского, почитай, не поздно и сейчас, но нужно ли это? Ну,

прибавится на Руси один хороший воин… При своем высоком положении не принесет ли он стократ больше пользы, оставаясь в Орде, ежели сделать его истинным другом Руси и ее пособником? И митрополит, взвесив все это в уме, сказал:

— Ты правильно понял, сын мой: Господь хочет, чтобы ты оставался в Орде, доколе не последует от Него нового указания. Но ужели мыслишь ты, что Он, который есть сама Мудрость, делает это без всякой цели?

— Я не думал об этом, аксакал. Но если у Аллаха есть такая цель, Он сумеет мне указать ее, когда настанет час.

— Этот час настал. Веришь ли ты мне?

— Как я могу тебе не верить, святой отец, после всего того, что я сегодня от тебя услышал?

— Тогда внимай: все свершается по воле Божьей. И это она привела тебя сюда для того, чтобы я мог указать тебе твой путь. Да, Господь хотел, чтобы ты вырос в Орде и по внешности стал татарином. Но Он хочет, чтобы ты сохранил при этом свое русское сердце. Он высоко вознес тебя в Орде лишь того ради, чтобы ты лучше мог послужить Руси. И когда послужишь, Он выведет тебя из Орды снова. Я вижу и говорю тебе: ты умрешь на родине своего отца и в вере своих православных предков. И потомство твое не татарскими будет князьями, а русскими! Верь мне, — сие свершится.

— Я верю тебе, отец… Но что я должен делать?

— Господь станет тебе указывать. Ты близок к ханскому трону, и власть твоя будет велика. Никогда не забывай, что ты русский и где только сможешь для Руси и для народа своего сделать что доброе — делай! Где сможешь отвести от них какое-либо зло или беду — отведи! Для того Бог и послал тебя в Орду!

— Я всегда буду так делать, клянусь тебе, аксакал! Я сам этого хотел. Но моя мать татарка, я родился и вырос в Орде, я видел от татар много добра и ласки. Не заставляй меня платить за все это неблагодарностью и предательством! Аллах не может этого хотеть!

— Кто тебе говорит о том? Всегда будь чист в делах своих и в совести своей и ничем недостойным себя не пятнай, ни там ни тут. Но знай и помни одно: не Русь поработила и гнетет татар, а татары Русь. Мы татарам зла не хотим — места на земле хватает и им, и нам. Но Господь сотворил людей свободными, искать и добиваться воли — это наше священное право. И мы татарское иго сбросим, сроки уже близки. Ужели же в этом сердце твое будет не с нами, а с татарами?

— Нет, святой отец, в этом сердце мое всегда будет с вами, ибо справедливость и правда на вашей стороне. Я останусь там, куда послал меня Аллах, но, если я когда-нибудь подниму оружие против Руси, пусть Он поразит меня смертью!

— Ты хорошо сказал, сын мой. Но поелику ты сам считаешь, что освобождение Руси от татарского гнета есть правое дело, почто хочешь ныне стать препоною на пути князя великого Дмитрея Ивановича, который о том только и мыслит?

— Стать препоною на его пути? Я не понимаю тебя, отец мой.

— Для того чтобы освободить Русь, Дмитрею Ивановичу допрежь всего надобно крепить свою силу и единить русские земли. Тверской князь Михайла Александрович в том ему наибольшая помеха. А ты его руку держишь.

— Я не держу его руку, аксакал. Но великий хан хочет, чтобы я установил между тверским и московским князьями мир и защитил справедливость. И я стал на сторону обиженного. Не нарушая воли великого хана, я не могу позволить князю Дмитрею держать в плену князя Михайлу.

— Кто о том говорит? Нешто нам самим сладко держать его в нятьи? Но нам ведомо, что замыслил он против Москвы, потому и хотим обязать его крестоцелованием князю Дмитрею Ивановичу. И ты, как посол великого хана, без труда мог бы принудить к тому князя Михаилу, тако же как Дмитрея принуждаешь отпустить его с миром и без обиды.