Русь и Орда

Каратеев Михаил Дмитриевич

— Ну ладно, о себе сказывай, — промолвил Карач-мурза после довольно долгого молчания.

— О себе-то? Ну так вот, батя мой покойный, царствие ему небесное, был кабальным смердом у старого боярина Лутохи. Был тот боярин сущий аспид, человек без совести и без сердца. Людей своих обижал, и, сколько на него ни работай, кабала лишь росла. Другой князь за такие дела ему бы роги обломал, ну а Глеб Святославич и сам был не лучше… Ну, знамо дело, как только всколыбнулся народ, Лутохе первому пустили красного петуха. За тот случай, уж не знаю — по истине али безвинно, схватили моего родителя, и князь велел его повесить на кремлевской стене…

— Что же после-то было? — спросил через минуту Карач-мурза, видя,

что рассказчик умолк и задумался.

— Не было мне в те поры и семнадцати годов, но в семье из мужиков я был старшой, и пришлось мне впрягаться в батькино тягло. И ноне еще страшно вспомнить то время! Боярин и без того был собака, а тут еще вымещал мне за отца, и не было такой обиды и неправды, коих бы я от него не претерпел. А податься некуды: уйти к другому хозяину не дает кабала, бежать тоже нельзя: на руках хворая мать да четверо братьев и сестер, из коих младшенькой и пяти годов не было. С такими далече не убегишь! Ну, терпел я эдак без малого шесть лет, и Господь надо мною сжалился: умер старый боярин и вотчина перешла к его сыну, а тот был не в отца — добр и совестлив. Кабала моя с того дня пошла на убыль, и к двадцати осьми годам стал я слободным человеком. Родительница моя к тому времени преставилась, упокой, Господи, ее душу в селениях праведных, братья и сестры повырастали и зажили своей жизнью. Я же ударил челом той общине, где смолоду робил мой отец, и мир мое челобитье уважил: получил я земельный пай, невдолге оженился и зажил по своей волюшке.

Трудился я не покладая рук, — помолчав немного, продолжал Макар, — да и мир трохи подсобил, а потому не минуло и пяти годов, как я уже стоял твердо: запахивал боле двадцати четей, имел хорошую просторную избу, пару коров и трех коней. Хозяйство было что надо! Женка у меня была добрая, жили с нею в любви и в ладу, по второму году родила она мне славного мальчонку-сына. Ждали не пошлет ли Господь и дочку… Счастье, будто ненароком, зашло к нам в избу, да и прижилось. Ан ненадолго: грянула вдруг беда — напали на Брянщину литвины князя Ольгерда.

Как раз в этом году царь Джанибек посадил на брянский стол Василея Александровича, из смоленских князей. Князь был неплохой, но с задором. Ольгерду покориться он не схотел, а согнал всех нас, окрестных мужиков, в Брянск на помогу своей дружине и порешил стоять насмерть. Четыре дня и четыре ночи шла на стенах злая сеча, но Ольгерд привел с собою силу великую, и, когда с каждого нашего пятка полегли четверо и пал в битве сам князь Василей, литвины ворвались в город. Ну, тожеть и мы посекли их немало, были они изъярены нашим упорством, а потому предали Брянщину лютому грабежу и угнали в Литву большой полон.

Я остался лежать на стене порубанный, — снова помолчав, продолжал Макар, — не знаю, уж кто меня оттеда снял и выходил, только пробыл я без памяти много дней. А когда одолел смерть и смог добраться до дому, увидал на месте своей избы лишь кучу золы. Жена и сын тоже пропали. Стал распытывать там и сям и вызнал, что видели мою Аришу среди других полонянок, уведенных литвинами, а было ли при ей дите — того никто не приметил. В тот же час пустился я по следам полону, вглубь Литвы и шел многие дни, расспрашивая встречных людей. И вот в одном селе, недалече от Киева, поведали мне, что тут литовский отряд, гнавший полоненных брянцев, повстревался с большим татарским караваном, ворочавшимся в Крым, и продал татарам на выбор всех самых молодых и пригожих полонянок. Меня будто обухом вдарили! Ариша моя была красавица, каких поискать, вестимо, думаю, басурманы такую не проглядели… Для верности все же нагнал я останки того полону и узнал, что точно была продана поганым моя лапушка…

— Ну и что же ты сделал? — спросил Карач-мурза, видя, что Макар умолк и не продолжает рассказа.

— А что было делать? — глухо сказал

Макар. — Тут конец всему. Идти за нею в Крым, так тебя самого по пути сто разов схватят и продадут на каторги [235] . А ежели бы и дошел каким чудом и не была бы она еще продана в заморские земли — чем ее выкупишь? Э, что говорить! Тут уж прощай навек…

— И ты воротился домой?

— Нет, боярин. Чего бы я стал там делать? Ворошить старый пепел? Не было у меня силы начинать жить сызнова. Ушел я в бродники.

235

Каторгами на Руси назывались гребные галеры.

— Кто это — бродники?

— Бродники? Ну, это такие люди, бродяги, что ли, коим не стало жизни в родном краю, и текут они на полдень, в дикие и ничейные степи, в поисках ежели не доли, то по крайности хоть воли…

* * *

Об этих предшественниках, а в известной степени и предках образовавшегося позже запорожского и донского казачества стоит сказать здесь несколько слов. Дикие степи в низовьях Днепра и Дона спокон веков служили прибежищем и своего рода землей обетованной для всех гонимых, обездоленных и находившихся не в ладах с законом. Уже в Х — XI веках бродничество было заметным явлением, которое в дальнейшем все расширялось притоком новых беглецов из окраинных русских княжеств.

В привольных низовых степях бродники собирались в ватаги и своеобразные общины, промышлявшие чем придется: рыбной ловлей, охотой, грабежом, работорговлей, а иной раз нанимаясь целыми отрядами на службу к половцам, венграм и южнорусским князьям. По дошедшим до нас свидетельствам, были они умелыми и отважными воинами, но жестокостью своей приводили в изумление даже половцев.

Ко времени татарского нашествия бродники уже представляли собой крупную организованную силу, имеющую выборного вождя и прочно завладевшую обширной территорией, что дало основание некоторым историкам той эпохи говорить о них как об отдельном полукочевом народе, наравне с печенегами, половцами и другими.

В исторической битве на реке Калке — первом столкновении русских с татарами — бродники во главе со своим атаманом Плоскыней заклеймили себя низким предательством: добровольно поцеловав крест русскому князю Мстиславу Удалому и обещав ему свою помощь, они вместо того показали татарам скрытые подходы к русскому стану и сражались на их стороне.

После этого случая в летописях мы больше не находили упоминаний о бродниках как о народе, или, точнее, как о независимой воинствующей общине. Очевидно, частью они растворились в татарской Орде, частью были ею истреблены. Но тропы, исстари протоптанные из Руси в приднепровские степи, конечно, не заросли травой: в поисках воли много веков еще тянулся по ним с севера беглый и отчаявшийся люд, которому нечего было терять на родине.

* * *

— И долго ты пробыл в бродниках? — спросил Карач-мурза, не столько из любопытства, сколько из желания отвлечь беднягу от тяжких воспоминаний, которые, видимо, им всецело овладели.

— Без малого десять годов, — не сразу ответил Макар и вновь погрузился в молчание.

— Ну и как тебе в те годы жилось?

— Эх, боярин, и вспоминать неохота! Ну да уж раз начал, доскажу все, приму за грехи мои одною мукою больше… Как жил, спрашиваешь? Паскудно жил, одно слово. Попавши в волчью стаю, по-овечьи жить не будешь! К тому еще и горе мое лютое оледенило мне сердце — был я в ту пору и впрямь хуже всякого волка. Многим литовским панам в те годы отлились мои слезы кровью. Но пуще всего искал я тогда сотника, что вел из Брянска полон и продал наших баб татарам. И, на беду, сыскал.