Русь и Орда
Шрифт:
— Будь надежен, Михайла Андреич, я, чай, обычай знаю.
— Ну вот. А ты, Иван Васильевич, может, в баньку с дороги-то? Как раз натоплена, я и сам только что парился. Тем временем и ужин поспеет.
— Благодарствую, боярин, — ответил Карач-мурза, не знавший, как величать собеседника, — от бани не откажусь: четыре дня почти не слезал с седла.
— Ну вот и добро! Идем, я тебя проведу. А до боярина мне далеко — зови меня без чинов, Михайлой Андреевичем.
Любит русский человек помыться-попариться, и в прежние времена пригласить званого или нечаянного гостя в баню было столь же в обычае, как предложить ему потрапезовать.
На Руси с самой глубокой древности баня была неотъемлемой принадлежностью
Древнейшее из них, записанное одним из греческих авторов III века и переведенное на славянский язык нашими первыми летописцами, принадлежит апостолу Андрею Первозванному, как известно, проповедовавшему христианство в восточнославянских и скифских землях [241] . Вот что он рассказывал, возвратившись оттуда: «Дивно видех аз само, словеньскою землею идучи, бани древенны зело натоплены. И людие тамо совлокут с ся одежды и остануться нази, и облеюти ся квасом, и, взяв прутие младое, биют ся сами, и тако ся добьют, едва вылезут живы, и облеют ся водою студеною, и тогды оживут. И то творят по все дни, — мовение себе, а не мучение» [242] .
241
По преданиям, апостол Андрей Первозванный водрузил крест на месте нынешнего Киева, а после дошел до Новгорода, где оставил свой жезл. Таким образом, его свидетельство относится именно к тем народам, которые позже приняли имя Руси.
242
Повесть временных лет. М.: Изд-во АН СССР, 1950. Т.I.С. 12.
Некоторые историки склонны считать автором этого свидетельства не Андрея Первозванного, а другого христианского проповедника, Андрея, побывавшего на Руси в VII или VIII веке, но даже и в этом случае оно относится к седой древности, и уже первый киевский летописец Нестор приводит его в своей «Повести временных лет».
Другое документальное доказательство того, что баня в жизни древних русов имела первостепенное значение, мы находим в мирном договоре, заключенном киевским князем Олегом с Византией после победы, одержанной над нею в 907 году. Несмотря на краткость этого договора, текст которого сохранился до наших дней, в нем точно оговаривается, что русским послам и купцам, приезжающим в Царьград, в числе прочих видов жизненного и бытового обеспечения должны быть предоставлены бани, в которых они могут «мытися елико хотят».
Из того факта, что подобное требование включается в столь важный государственный документ, логически вытекают два вывода: что в Х столетии частое мытье в бане русы считали одной из важнейших человеческих потребностей и что в блистательной Византии эту потребность нелегко было удовлетворить.
Можно было бы привести еще много подобных свидетельств. Баня часто упоминается в наших летописях, в целом ряде старинных русских былин и народных сказок, ей посвящены десятки, если не сотни, пословиц и поговорок, среди которых есть и такие: «Мой в церкви душу, а в бане тело», «Без бани нам не живать — баня вторая мать», «Без бани мы бы все пропали» и т. д.
Эту любовь к чистоте тела русский человек в неприкосновенности пронес через века своей истории, и потому особенного удивления заслуживают попытки некоторых западных историков изобразить наших предков как дикий и грязный народ, тогда как именно они могли служить образцом чистоплотности для других народов [243] .
Час
243
Для сравнения стоит отметить, что «гигиена» средневекового Запада развивалась в ином направлении и заботилась не столько о чистоте тела, сколько о том, чтобы сделать менее заметной его нечистоту. Сохранились описания всевозможных ухищрений, применявшихся с этой целью в высших слоях западноевропейского общества: натирание различными благовониями, обливание духами, окуривание комнат сильно пахнущими смолами, ношение под одеждой особых подушечек с ароматическими веществами и даже специальных ловушек для насекомых. Но о банях или о чем-либо подобном мы в западноевропейских хрониках никаких упоминаний не встречаем и легко можем представить себе, на каком уровне находилась, напр., гигиена женщин, закованных в «пояса целомудрия», ключи от которых любящие мужья увозили с собою в годами длящиеся походы.
Горница была убрана скромно, но опрятно. На ее стенах, облицованных побуревшими от времени березовыми досками, были развешаны оленьи и лосиные рога, оружие и резные деревянные блюда; в красном углу, возле небольшой божницы, оправленной вышитым полотенцем, перед ликом архангела Михаила — покровителя Карачевской земли — теплилась лампада; вдоль одной из стен тянулся высокий дубовый ларь с резною наклонной крышкой, а над ним — несколько полок с посудой и домашней утварью. У других стен стояли крытые домоткаными коврами лавки, а в центре — широкий стол, уставленный закусками. В медном свечнике, стоявшем посредине, горело несколько восковых свечей, мягкий свет которых придавал помещению особую уютность.
Во всей обстановке этой горницы, подобных которой на Руси имелись, вероятно, тысячи, не было ничего особенно примечательного, но при взгляде на нее Карач-мурзой внезапно овладело странное, не поддающееся объяснению чувство: ему показалось, что он уже бывал здесь когда-то и видел все это не раз. Воображение как будто даже подсказывало ему те предметы убранства комнаты, которых он еще не успел заметить. Вот над входной дверью, за его спиной, должна висеть зачучеленная кабанья голова… Он быстро обернулся, и с губ его едва не сорвалось: «Бисмаллах!» Голова, действительно, висела над дверью и щерилась на него кривыми желтыми клыками.
Карач-мурзе на мгновение сделалось жутко, но он сейчас же отогнал наваждение. «Не может быть, — подумал он. — Наверное, я, когда входил в дверь, посмотрел наверх и увидел эту голову или ее тень на стене и не осознал этого, ибо был занят другими мыслями. Ведь я никогда здесь не бывал и не мог этого знать… А может быть, это было во сне? Нет, и во сне не видел такого, а все-таки…»
— Садись, сделай милость, Иван Васильевич, — возвратил его к действительности голос хозяина, — да вот, прошу любить и жаловать, сынок мой Павел, — указал он рукою на вошедшего в этот миг молодца лет двадцати.
«Сынок» был ростом в добрую сажень, и заметно было, что по силе он может потягаться с любым медведем, хотя лицом, на котором едва начинала пробиваться белокурая бородка, он и впрямь походил еще на мальчика.
— Это мой меньшой, — продолжал Михайла Андреевич, — а старшой мать сопровождает. В отъезде моя жена, — пояснил он. — На минувшей седмице получила весть, что занедужил родитель ее, а ему уже за восемьдесят, — видно, призывает Господь. Ну и поехала к нему в Звенигород, проститься и проводить в последний путь. Так что за хозяйку ноне будет у нас дочка моя Ирина — сейчас выйдет, должно, на поварне захлопоталась. А пока суд да дело, выпьем по чарочке рябиновой за приятную встречу и во укрепление знакомства! Налей-ка, Павлуша!