Русь и Орда
Шрифт:
— Расскажи все, с самых начал: как заявился сюда боярин, что о себе поведал и далее, день за днем, слово за словом, все, что было у вас говорено.
— Да ведь мы же тебе даве все обсказали! Ну, коли желаешь, повторю: приехал, значит, боярин ввечеру, попросился ночевать — конь у него охромел в дороге… Сказал, что едет из Москвы в Карачев, а звать его Иваном Васильевичем Снежиным. Потом стали вечерять, и батюшка уговорил его пожить у нас, доколе не завершит делов своих в городе…
— А не сказал он, какие у него тут дела?
— Говорил, что надобно ему повидать князя Святослава
— А за трапезой у вас о чем был разговор?
— О разном… Родитель много ему рассказывал о князе нашем покойном, Василее Пантелеевиче, и о всех тех делах.
— И что же, боярин с охотою о том слушал?
— Вестимо, с охотой, матушка! Еще и сам его все выспрашивал.
— Добро… А наутро что он стал делать?
— Наутро? За раннею трапезой спросил он, жив ли Семен Никитич Алтухов, и, узнавши, что жив, тотчас поехал к нему. Воротился к вечеру.
— Али он и прежде знавал Алтухова?
— Того не ведаю, маменька, он ничего не говорил.
— Сколько же дней он тут прожил, до того как его сохатый боднул?
— Дней семь либо восемь, уж не помню точно.
— И что делал во все те дни?
— Да ничего, маменька! Раза два-три выезжал в город, а то с нами время коротал.
— И тебе с ним часто доводилось беседовать?
— Да почитай, каждый день.
— Наедине?
— Бывало и наедине, — помедлив, ответила Ирина и порозовела, что не укрылось от пытливого взора матери.
— И он о себе либо о своей жизни ничего тебе особо не говорил?
— Ничего, матушка!
— Припомни добро. Может, не прямо, а каким обиняком обмолвился он о родителях своих либо о себе самом?
— Нет, вроде и обиняком не говорил… Уже после, в горячке, плел он, правда, всякую диковину… Ну да ведь в беспамятстве человек чего только не наскажет!
— А что он говорил в беспамятстве?
— Да всякую гиль [249] … То возомнил себя татарином, а то вдруг сыном князя Василея Пантелеича. Аллаха тоже поминал… Все ехать куда-то рвался… Я уж всего и не упомню!
249
Гиль — чепуха, чушь.
— Так… Ну, теперь слушай, Ирина, — помолчав, продолжала Аннушка, и голос ее стал суров. — Сказывай, как перед Богом: что промеж им и тобою было?
— Христос с тобой, матушка! Что же быть-то могло?
— О чем вы с ним наедине беседовали?
— Да о всяком… Нешто теперь все припомнишь!
— Был у вас о любви разговор?
— Да что ты, матушка, ровно на дыбе меня пытаешь? — рассердилась наконец Ирина. — Что я, девка на выданье либо черница [250] ? Уже и говорить с человеком нельзя!
250
Черница — монашка.
— Ирина! Ты его полюбила!
— А хотя бы и полюбила! Кому от того худо?
— Безумная!
— Царица небесная! — испугалась Ирина, думая, что мать теряет рассудок. — Это за то, что женат-то Иван Васильевич? Почитай, в монастырях и местов бы таким не хватило! Да и не было у нас с ним ничегошеньки, Богом тебе клянусь!
Но Аннушку это не удовлетворило. Расстегнув ворот летника, она сняла с себя золотой нательный крестик и протянула его Ирине:
— Целуй на том крест! На кресте поклянись, что ничего, опричь разговоров, промеж вами не было!
Ирина медлила, но, видя, что глаза матери наполняются ужасом, а лицо постепенно белеет, она решилась:
— Целовала я его однажды… в тот миг, когда увидела, что Господь от него смерть отвел. Да едва ли он это и помнит… А больше ничего не было, в том спасением души моей клянусь и святой крест целую!
— Слава Христу и Пресвятой Деве, — с облегчением вырвалось у Аннушки. — Не попустил, значит, Господь… Ну а теперь собирайся: поедешь погостить к сестре, в Елец. Сейчас велю закладывать возок. А невдолге, когда можно будет, сама за тобой приеду…
— Маменька, ужели же у тебя сердца нет?! — с отчаяньем воскликнула Ирина. — За что ты меня отсюда гонишь?
— Не гоню, ласточка моя, а так надобно, — нежно промолвила Аннушка, обнимая плачущую дочь. — Когда воротишься, я тебе все расскажу, а пока уезжай и верь, я лишь доброго тебе желаю.
— А за ним кто же ходить-то будет? Ведь он еще как дитя беспомощный, — сквозь рыдания вымолвила Ирина.
— О том не кручинься, донюшка! Я от него шагу не отойду, как мать ему буду, доколе он вовсе не поправится!
— И я его больше не увижу?
— Увидишь, коли сама захочешь, когда узнаешь всю правду. Поклянусь тебе, никакой помехи в том чинить не стану! И сама скажу: люби его! Только сейчас ни о чем не спрашивай, золотко, а поцелуй меня крепко-крепко… вот так! И собирайся в путь.
Час спустя, полная недоумения, но несколько успокоенная последними словами матери, Ирина уже катила в сопровождении Павла по дороге в Елец.
Глава 32
Карач-мурза проснулся, когда уже смеркалось. Прежде всего он почувствовал, что лихорадка его оставила и что мысль работает ясно. Затем к этому присоединились сознание того, что раны почти не болят, и чувство здорового, давно не испытанного голода.
Несколько минут он пролежал неподвижно, наслаждаясь ощущениями возвратившейся жизни, потом повернул голову и увидел сидевшую на обычном месте, неясную в сумерках женскую фигуру. Он разом припомнил все, что произошло накануне между ним и Ириной, но ему казалось, что спал он совсем недолго, может быть, только забылся на миг, и что разговор их ждет своего продолжения.
— Не уходи, радость души моей, прекраснейшее из творений Божьих, — с чувством произнес он. — Зачем ты мне не веришь? Не думай, что моими устами говорит болезнь: я вправду сын князя Василея Пантелеевича, клянусь тебе!