Русь и Орда
Шрифт:
— Добро пожаловать, батюшка! Не обессудь, не могу тебя признать: темен.
— Да хранит тебя великий Господь, боярин! Вели своему человеку выйти, ибо то, что я стану говорить, не должны слышать ничьи уши, кроме твоих.
— Выдь, Ивашка, — коротко приказал старик вошедшему вместе с гостем дворецкому.
— Семен Никитич! — сказал Карач-мурза, когда дверь за дворецким затворилась и по ту сторону послышались удаляющиеся шаги. — Помнишь ли ты князя Василея Пантелеевича?
— Помню ли я его! — воскликнул старый воевода, весь подавшись вперед и не скрывая овладевшего
— Я сын его.
— Сын Василея Пантелеича! Да как же так? Вот радость-то послал Господь! Ну, дай обниму тебя, — говорил старик, довольно легко поднявшись с кресла и делая шаг к Карач-мурзе. Они обнялись и троекратно расцеловались. — Как же звать-то тебя, мой княжич?
— Зови Иваном.
— Иван Васильевич! Ну, садись, родной, и сказывай все, с самых начал! Ничего не упусти! Ведь вот радость-то какая! Ровно бы снова с князем моим беседую, как бывало. У тебя голос в точности, как у его. Ты, верно, и лицом с ним схож?
— Люди сказывают, что так, — улыбнулся Карач-мурза. — Только глаза у меня синие и бороды не ношу, а то, пожалуй, меня бы тут многие признали.
Больше двух часов длилась их беседа. Карач-мурза рассказал старому боярину о смерти князя Василия и Никиты, а также все о себе, ничего не утаив. Алтухов в свою очередь поведал ему многое из того, что произошло за минувшие годы в Карачевском княжестве, и о нынешнем положении здешних дел.
— А ты, Иван Васильевич, — спросил он в конце, — так ли просто сюда заехал либо есть у тебя что особое на уме?
— Приехал я поглядеть на землю отцов, благо случилось быть поблизости, — ответил Карач-мурза, — а иного на уме не держу. Доколе Карачевской землей Литва володеет, тут все одно ничего не сделаешь. Пусть бы даже весь народ похотел меня своим князем, нешто Ольгерд попустит, чтобы согнали со стола его зятя?
— Вестимо, нет. Покуда он тут государствует, и Святослав на своем княжении крепок. Но близится война с Москвой. И ежели князь великий Дмитрей Иванович одолеет Ольгерда, будет иное.
— Это истина. Но едва ли то скоро сбудется: у князя Дмитрея Ивановича, опричь Ольгерда, и иных ворогов много. Доколе не приведет он в покорность Тверь, Рязань и прочих, ему только бы самому от Литвы отбиться, а не то что у нее земли отымать.
— Уповай на Господа, княже. И коли хочешь послушать моего совета, покинул бы ты Орду и шел бы в службу к московскому князю.
— Он и сам меня звал… Может, тем я и кончу, а другом ему поклялся быть навеки. Но порвать с Ордою мне непросто: я в ней родился и всю свою жизнь прожил.
— Да в сердце-то своем ты кто — русский или татарин?
— В том и горе мое, Семен Никитич, что сердце-то надвое раскалывается! Вот здесь, на земле своих предков, русский я, да и только, и Орда мне почти ненавистна. А в то самое время у меня и мать, и жена, и дети татары, и вяжет меня с Ордою моя воинская честь.
— Коли так, надобно ждать, Иван Васильевич. Придет день, и сердце
— Дня два либо три пробуду, да и в обрат. Больше мне тут делать нечего.
— Опричь меня, не думаешь ли еще кого повидать?
— Думал попервах, сказавшись боярином Снежиным, побеседовать с князем Святославом Титовичем, дабы уразуметь, что он за человек, и кой-что от него вызнать. Но теперь не хочу: от тебя да от Софонова уже знаю, каков он есть, и боюсь, в разговоре, коли скажет он что худое об отце моем, не сдержу себя и будет беда.
— Упаси тебя Господь встреваться с ним, княже! Он тебя враз признает и живым отселе не выпустит, хоть ты ему никакого худа и не сделаешь. Это хитрая лиса и глядит далече. Вот он и Ольгердов зять, а перед Дмитреем Ивановичем тоже хвостом метет, дабы на своем столе и тогда остаться, ежели наши земли к Москве отойдут.
— Ну, в том он, может, и просчитается. А скажи, боярин, — спросил Карач-мурза после небольшого молчания, — жив ли еще Лаврушка, дружинник родителя моего, о котором много слыхивал я от Никиты?
— Жив. Только он Святославу служить не схотел и давно перешел отсюда к брянскому князю Дмитрею Ольгердовичу.
— Ну и как он там?
— Живет неплохо. Двое сынов его старших, Василей да Никита, тоже уже служат в дружине у брянского князя. Пишут его ныне боярским сыном Клинковым, по его родному селу, и он того заслужил: человек добрый, отважный воин и честь свою блюдет крепко. Раза три в году меня навещает, и мы с ним всякий раз подолгу вспоминаем минувшее и родителя твоего покойного, царство ему небесное.
— Сделай такую милость, Семен Никитич, — промолвил Карач-мурза, вытаскивая из кармана стянутый шнуром кожаный мешочек, — когда придет он сюда, дай ему вот это и скажи от кого. Здесь сотня золотых динаров.
— Сотня золотых динаров! Ты щедр в родителя, Иван Васильевич.
— Он честно служил моему отцу и не жалел для него жизни. Не деньгами бы платить за такую верность, но что иное могу я для него сделать?
— Ништо, Иван Васильевич, ему и золото сгодится. Ведь это целое богатство! А еще дороже будет ему ласковое слово твое, которое я перескажу, и весть о том, что не угас род князя Василея. Коли есть правда на свете, будешь ты еще у нас княжить!
Уже далеко за полдень, простившись со стариком, Карач-мурза тронулся в обратный путь. Вначале он ехал шагом, потом перешел на рысь и, наконец, безотчетно для себя, погнал коня вскачь, к великому удивлению Макара, ибо день выдался жаркий, а спешить было некуда. Вскоре Карач-мурза сам это заметил и, поймав себя на том, что думает об Ирине и ему не терпится ее увидеть, с досадою перевел коня на шаг.
Странные мысли и чувства возбуждала в нем эта женщина. Он отдавал себе отчет в том, что с каждым часом она становится для него все более желанной, и в этом чувстве не видел ничего дурного или нечестного по отношению к своей жене, даже если бы оно завершилось тем, что у христиан называется изменой.