Русь и Орда
Шрифт:
— Без всякого выкупа, хан. Я дам тебе пайцзу, с которой тебя выпустят из Сарая и не задержат нигде в пути.
— Если ты не насмехаешься надо мною, оглан, то я теперь не знаю, что о тебе думать. Конечно, это ты, а не Тулюбек-ханум… И мне не следовало называть твою русскую кровь тяжелой: настоящий татарин поступил бы со мною иначе. У нас жестокие обычаи.
— Очень жалко, хан, что мы это понимаем и все-таки делаем не так, как следовало бы делать.
— Это правда, племянник. Но разве это выдумал я, или мой отец, или мой брат? Так уж у нас повелось издавна, и все так делают. Но пусть никто не скажет, что у Хаджи-Черкеса не хватает благородства
— Погоди, хан, — сказал Карач-мурза. — Ты хорошо сделал, и если так будут делать другие, то наши города и наши кочевья отдохнут от крови. Теперь, когда я знаю, что ты нам больше не враг, я прикажу возвратить тебе твою саблю и твое личное имущество. Всех пришедших с тобою воинов спросим: кому они хотят служить, тебе или Тулюбек-ханум? И те, которые пожелают возвратиться с тобой в Хаджи-Тархань, будут отпущены, каждый со своим конем и оружием. Но все награбленное в городе и все ваши лишние лошади будут отданы моим воинам, потому что я не хочу подвергать Сарай вторичному разграблению.
— Да воздаст тебе справедливый Аллах за твое великодушие, оглан! И если при мне кто-нибудь скажет о тебе плохо, я уже знаю, как надо будет ему ответить! — С этими словами Черкес еще раз поклонился и направился к двери. Но прежде чем отворить ее, он обернулся и сказал: — Я помню твоего отца, оглан. Его все любили. Да пребудет с тобою Аллах, оглан!
Когда хан Черкес вышел из зала, складки балдахина раздвинулись, открыв сидевшую на троне Тулюбек-ханум.
— Ну, что теперь скажешь, хатунь? — не без некоторого самодовольства спросил Карач-мурза. — И продолжаешь ли ты думать, что лучше было его убить?
— Может быть, он и сдержит свою клятву, оглан. Но все-таки убить было бы надежнее.
— Нет, ханум. Умертвив Черкеса, мы создали бы вместо него другого врага, не менее опасного: его сын Каганбек, оставшись владетелем Хаджи-Тархани, непременно пытался бы отнять у тебя престол и отомстить за отца. А теперь мы знаем, что с этой стороны можем не ожидать нападения и что тумены Хаджи-Черкеса не усилят никого из наших врагов.
Тулюбек-ханум хорошо понимала правильность всего этого и сама удивлялась — почему ей так трудно признать это открыто? Слова Хаджи-Черкеса о том, что царствовать теперь будет Карач-мурза, а на престол сядет во всем покорное ему «чучело», застряли в ее памяти, как пропитанная ядом заноза. И даже, сознавая, что Карач-мурза поступает разумно, ей теперь не хотелось с ним соглашаться, хотя самой себе она едва ли отдавала отчет в том, что ее к этому побуждает.
Все же она не позволила темным чувствам восторжествовать над благоразумием, к которому примешивалась и немалая доля искренней признательности. Вспомнив, что обязана Карач-мурзе престолом и что он держит в своих руках ту силу, которая может ее с престола сбросить, она ласково сказала:
— Все это истина. Но для того чтобы за несколько минут врага сделать другом, нужно уметь говорить с ним так, как ты говорил с Хаджи-Черкесом. У тебя золотая голова и благородное
— Мне ничего не нужно, ханум, кроме того, чем ты меня уже даришь.
— Сердце и любовь маленькой Тулюбек давно и навсегда отданы тебе, царевич. Но великая хатунь хочет, чтобы ты был ее главным военачальником и первым советником, чтобы, кроме нее, во всей Орде не было человека выше тебя! Она даст тебе много золота и много новых земель и повелит называть тебя великим огланом!
— Пусть наградит тебя всемогущий Аллах, ханум, и пусть Он сделает твое царствование счастливым и долгим! Я не заслужил таких высоких милостей, но обещаю служить тебе верно, доколе ты сама этого захочешь.
— Я всегда буду этого хотеть, царевич! И пусть Аллах нам во всем поможет, как помогал до сих пор. А сейчас можно звать людей.
— Все уже ожидают, ханум, — ответил Карач-мурза и несколько раз хлопнул в ладоши.
Дверь тотчас отворилась, и в зал вошел с низкими поклонами богато одетый мужчина средних лет, красивый, но уже начинающий полнеть. Это был Улу-Керим, только что получивший от великой хатуни звание везира.
— Мулла здесь? — спросил его Карач-мурза.
— Здесь, благородный оглан.
— Пусть войдет первым. А потом впускай темников, князей и иных вельмож. Объяви всем, что после целования Корана начнется пир.
Глава 41
Пока в Орде происходили все эти события, на Руси также не затихала борьба между князьями, претендующими на верховную власть.
Тяжела была судьба русского народа: несмотря на природное миролюбие и извечную мечту о тихой жизни «по правде Божьей», всегда он оставался далек от этого своего идеала, ибо жизнь бросала его из одной войны в другую, и только путем многовековой вооруженной борьбы удалось ему отстоять свою независимость и выковать свое прочное государственное единство. Но все же на протяжении нашей многолетней истории ни одному русскому государю не пришлось воевать столько, как Дмитрию Донскому.
В напряженной борьбе с суздальскими князьями и в постоянных походах против удельных властителей, не желавших подчиниться Москве, прошло все его отрочество, а с 1368 года, едва достигнув восемнадцати лет, он вступает в пятнадцатилетнюю полосу беспрерывных и часто одновременных войн с великими княжествами Тверским и Рязанским, с Литвой и с татарской Ордой. И только лишь военный гений, несокрушимая воля и умение подобрать себе достойных помощников, а главное — любовь и доверие русского народа обеспечили Дмитрию победу над всеми врагами и определили дальнейший великодержавный путь Руси.
Не прошло и месяца после того, как князь Михайла Тверской поцеловал крест Дмитрию и был отпущен из Москвы, как здесь уже стало известно, что он поспешно укрепляет свою столицу и собирает большое войско. Цель этих приготовлений была совершенно очевидна, а потому Дмитрий Иванович, чтобы не дать противнику времени завершить подготовку, не ожидая дальнейших событий, сам сейчас же послал свою рать на Тверь. Предупрежденный об этом боярином Вельяминовым, Михайла Александрович успел бежать в Литву. Узнав о том, князь Дмитрий штурмовать Тверь не стал, а, простоявши под ее стенами два дня и для острастки слегка разорив посад, отошел обратно к Москве.