Русь и Орда
Шрифт:
— Хорошо, оглан, я верю тебе. Я не дам ярлыка тверскому князю. Но мне не хочется самой говорить ему это.
— Если ты повелишь, ханум, я ему скажу.
— Скажи, оглан.
Когда князю Михайле Александровичу сообщили, что с ним по велению великой ханум будет говорить Карач-мурза, только что возвратившийся в Сарай, он сразу почувствовал, что дело его принимает скверный оборот. Все же, еще не теряя надежды и желая узнать, что произошло, он без промедления отправился к Улу-Кериму. Но хитрый царедворец, понимая, что еще не настало
Делать было нечего, и на следующий день, в назначенный час, князь Михайла явился во дворец и тотчас был проведен в малый приемный зал, где ожидал его Карач-мурза.
— Будь здрав и благополучен на многие годы, царевич, — поклонившись почтительно, но с соблюдением достоинства промолвил тверской князь. — Не ждал я такой радости, что доведется мне повстречаться в Орде со старым знакомцем. Чай, ты меня помнишь?
— Помню, князь. Будь здрав и ты. Я тоже не ждал тебя здесь увидеть. Почто пожаловал?
— Перво-наперво, прознавши о том, что кончилась в Сарае замятня и воцарилась великая супруга благодетеля моего, покойного хана Азиза, почел я долгом своим приехать поклониться нашей царице самолично, дабы знала она, что я ее верный слуга. Здорова ли матушка наша Тулюбек-ханум, да будет к ней вовеки милостив Господь?
— Великая ханум здорова, и Аллах не оставляет ее своими милостями. Ей будет приятно услышать твои слова, и она их от меня услышит. Но сейчас другие дела не позволяют ей принять тебя, и она повелела, чтобы это сделал я. Если у тебя есть какая-нибудь жалоба или челобитье, я готов их выслушать.
— Хотел бы я довести о том царице лично, — помолчав, промолвил князь Михайла, — но, если того неможно, что делать? Скажу, как она велит, тебе: да, есть у меня и жалоба, и челобитье!
— Говори, князь.
— Ты небось помнишь, царевич, как назад тому три года насказали тебе в Москве, будто сею я на Руси усобицы и смуту? И как ты, поверив тем наговорам, обязал меня поцеловать крест московскому князю, Дмитрею Ивановичу?
— Помню, князь. Я был послан великим ханом, чтобы рассудить вас и наладить промеж вами мир. И сделал это так, как мне повелевала совесть.
— Ты не помысли, что я тебя в чем виню, царевич. Я ведь понимаю, на всех разом и Бог не угодит. Но вот знай: не минуло с того дня и трех месяцев, как московский князь со своим войском напал на Тверь. Первым напал! Теперь разумеешь, каков он есть и можно ли ему было верить? Небось и волк скажет, что коров дерут зайцы, а на него лишь поклеп!
— Умный человек, когда видит, что над его головой занесен меч, не ждет, пока он опустится, а первым наносит удар. Так поступил и князь Дмитрей.
— Мой меч был в ножнах, царевич!
— Но он был уже хорошо отточен. Если бы ты не готовился к походу и задолго не сговорился о том с князем Ольгердом, ваши войска не смогли бы тотчас оказаться под стенами Москвы.
— А что мне было делать, коли он сам на меня напал? Я лишь дал ему острастку, и на том стали квиты. Однако он малое время спустя снова пограбил мои города, и вот уже четвертый год льется по его вине русская
— Чего же ты теперь хочешь?
— Челом хочу бить царице на него, на моего ворога! На Руси нет от него жизни ни одному честному князю, а и ей, царице нашей Тулюбек, храни ее Бог, какая с того радость и польза, что княжит он по Мамаеву ярлыку и ему, вашему лиходею и вору, дань платит? И дала бы она ярлык на великое княжение во Владимире [267] мне, тверскому князю, чей род честнее и старше московского! Тогда бы и на Руси был порядок и она, царица, исправно получала бы законом положенную дань. А за ярлык я, вестимо, дал бы богатый выход [268] , да и тебя, царевич, не оставил бы в обиде.
267
В то время город Владимир официально еще считался столицей Руси и князь, получающий ярлык на владимирское княжение, тем самым приобретал верховное старшинство.
268
Выходом называлось особое обложение, которое вносил в ханскую казну князь, получивший ярлык.
— Везир Улу-Керим уже довел великой ханум твое челобитье. И она повелела мне ответить: великое княжение во Владимире надлежит московскому князю Дмитрею Ивановичу, который получил свой ярлык от ее покойного супруга, великого хана Азиза-ходжи, чью волю почитает она священной. А тебе, князю Михайле, княжить в Твери, с московским князем жить в мире, с князем же литовским, Ольгердом, дружбы не водить, поелику он есть наибольший ворог и Руси и Орды.
— Так, — растерянно пробормотал Михайла Александрович, выслушав этот ответ, не оставлявший ему никакой надежды. — Вот и выходит, что правда-то прежде нас померла.
— Я передал тебе ответ великой ханум, — холодно промолвил Карач-мурза, — а теперь от себя скажу: тебе тот ярлык все одно без пользы, лишь пропали бы зря твои деньги. Тебе не одолеть князя Дмитрея.
— Почто ты так мыслишь?
— Потому, что он перед Русской землею чист, а ты кругом замаран. Он с тобой своею силою воюет и татар, небось, в помощь не зовет, хотя и мог бы. А ты, что ни год, литвинов на Русь приводишь. Нешто она тебе такое простит?
— Москва татарами весь мой род извела — Русь это тоже знает, почтенный царевич!
— Дмитрей за дедов своих не ответчик, князь. И коли хочешь послушать доброго совета, покорился бы ты ему с чистым сердцем, как другие князья покорились, ибо выгода ваша не во вражде с ним, а в дружбе.
— За совет спасибо, только уж не обессудь, я второй раз по доброй воле в крапиву не сяду! Мало ты знаешь Дмитрея: от него дружбы да правды дождешься не прежде, чем солнце к нам задом оборотится. За то с ним и бьюсь!
— Что же, бейся, коли хочешь быть битым, — промолвил Карач-мурза. — И на том разговор наш окончим: ждут меня иные дела, а тебе добрый путь!