Русь и Орда
Шрифт:
Дав отдых истомленным бойцам, старшины сейчас же послали на стены тех, кто не принимал участия в сражении, и женщин, чтобы убрали убитых и раненых, да возобновили наверху запасы камней, смолы и воды. Эта предусмотрительность оказалась не лишней, ибо к вечеру татары повторили приступ. Как и первый, он закончился для них полной неудачей.
На следующий день они подвезли катапульты и баллисты [373] и с утра метали в город тяжелые камни и толстые, как колья, окованные железом стрелы, к которым иногда подвязывали пучки горящей пакли. Это последнее было всего опасней: деревянные постройки, с тесовыми или соломенными крышами, воспламенялись легко, и пожар среди них
373
Катапульта — метательное орудие, устроенное по принципу арбалета, но большой величины и укрепленное на особом станке. Тетива, скрученная из толстых жил или кишок, натягивалась здесь особым воротом или усилиями десятка человек. Это орудие на расстояние до 400 метров метало стрелы толщиною в 10–15 см и до сажени длиной. Могло быть приспособлено и для метания камней. Баллиста — орудие с оттяжным приспособлением, метавшее камни весом более десятка пудов.
Но обстрел продолжался недолго: часа через два осаждающие вынуждены были прекратить его потому, что по дальности и точности стрельбы их орудия не могли состязаться со стоявшими на стене тюфяками. Московские пушкари скоро приловчились и начали разбивать татарские катапульты и баллисты одну за другой. Переставить их ближе к стенам, где они были бы в безопасности от русских ядер, не имело смысла, так как они могли стрелять только под небольшими углами возвышения, и потому, потеряв из них около половины, Тохтамыш приказал увезти остальные с поля.
Татары вообще не любили штурмовать неприятельских крепостей и, если позволяло время, предпочитали брать их измором. Они располагались становищем вокруг города, грабили все его окрестности, а затем выпускали своих коней на пастбища и жили обычной жизнью татарского кочевья, спокойно ожидая, когда голод заставит осажденных сдаться. Посмеиваясь, они говорили: «Наши овцы заперты в хлеву. Придет время, мы войдем туда и пострижем их».
Но у Тохтамыша времени не было. Его беспокоило то, что князь Дмитрий с войском ушел из своей столицы неизвестно куда, — он мог внезапно нагрянуть каждую ночь, и в этом случае орда очутилась бы между двух огней. И потому, торопясь овладеть Москвой, хан и в этот день дважды посылал войско на приступ, но оба раза татары были отбиты с большим уроном.
Однако и осажденным эти два дня стоили не дешево. Сотни людей — и притом самых отважных и умелых — были убиты; Троицкое подворье, Чудов монастырь и дома бежавших бояр едва вмещали всех тяжело раненных; пороху к тюфякам оставалось на несколько выстрелов, смола была израсходована вся, да и пищевых запасов для множества скопившихся в городе людей надолго хватить не могло. В их расходованье надо было соблюдать крайнюю бережливость, но об этом мало кто думал, а когда к ней призывал князь Остей, ему отвечали, что ежели скоро подойдет великий государь с войском, беречь запасы ни к чему, а коли он замешкает, татары все равно всех перебьют, так уж лучше помирать сытыми. Вдобавок, несмотря на предельное напряжение днем, ночами многие продолжали перепиваться, — благо в боярских погребах медов и вин было вдосталь, и это еще более ослабляло силы города, уже подорванные громадными потерями.
Не имея достаточно авторитета и не располагая какой-либо силой, чтобы образумить этот беспечный и буйный народ, но понимая, что это необходимо сделать в интересах защиты Москвы, князь Остей просил Юрия Сапожника повлиять на людей и прежде всего запретить ночные попойки. Но Юрка лишь безнадежно махнул
— В чем ином, а в этом они меня все одно не послухают, — сказал он. — Да чего и пробовать? Днем они бьются с погаными отменно, не жалея себя, чай, ты сам это видел. Русский человек здоров, не то что литвин, он все выдюжит. Так нехай себе ночью пьют, с похмелья только злее будут на стенах!
Утром, едва рассвело, старосты и сотские в ожидании нового приступа начали поднимать спавший на площадях и на улицах народ и сгонять его на стены. Многие после ночной гульбы повиновались не сразу, но другие безжалостно пинали их под бока, и вскоре все уже находились на своих местах. Но в татарском стане царило спокойствие и не было заметно никаких приготовлений к штурму.
Только часа через два после восхода солнца, заметив, очевидно, что на стенах стоит много праздных людей, — от орды отделились в разных местах десятки вооруженных луками всадников, которые, рассыпавшись вокруг города, принялись метко поражать стрелами всех, кто неосторожно показывался из-за укрытий. Со стен им почти не отвечали: надо было беречь стрелы, а татары держались довольно далеко и все время находились в движении. Лишь самым искусным стрелкам было дозволено стрелять по тем ордынцам, которые подъезжали ближе и представляли собой хорошую цель.
Особенно удачливым из таких стрелков оказался в это утро московский купец Адам Суконник. Из своего тяжелого заморского самострела, с которым не раз хаживал на медведя, он уже сразил троих татар, когда вдруг заметил, что прямо к Фроловским воротам, над которыми он стоял в окружении нескольких бойцов, дивившихся его искусству, приближается богато одетый всадник. Немного поотстав, за ним скакал второй, с треххвостым бунчуком в руке. Но на этого ни сам Адам, ни другие в охотничьем азарте не обратили никакого внимания.
— Гляди, конь-то у него какой! — сказал один из стоявших сбоку. — Не конь, а лебедь! Богатый, должно быть, басурман!
— Да и по рылу видать, что не из простых свиней, — сказал другой. — А ну, Адам Родионыч, покажи-ка ему, как Мартын свалился под тын!
— На ём кольчуга, стрела ее не возьмет, — заметил Игнашка Постник, тоже находившийся тут. — Бей в горло либо в глаз!
— Моя стрела не возьмет кольчугу? — обиделся Адам. — А на-кось, погляди! — и, подняв самострел, он тщательно прицелился в татарина, в этот миг осадившего коня по ту сторону рва.
— Не стрелять! — крикнул князь Остей, выбегая из башни. — Это, никак, посол ханский!
Но было уже поздно: в это самое мгновенье Адам спустил тетиву, и татарин, схватившись обеими руками за грудь, в которую глубоко вошла метко пущенная стрела, запрокинулся и упал с седла.
Когда раненого Рустема, — ибо это его поразила стрела Адама Суконника, — принесли в шатер великого хана и ханский лекарь, едва взглянув на него, сказал, что рана смертельна, Тохтамыш был вне себя от скорби и гнева. Он любил племянника едва ли не больше, чем своих собственных сыновей, которых у него было уже семеро, причем, к тайному огорчению отца, ни один из них не обнаруживал особых дарований, военных или государственных. К тому же он чувствовал свою тяжкую вину перед Карач-мурзой: зачем было посылать Рустема на переговоры с этими коварными и стреляющими в послов урусами, когда можно было послать любого другого князя?
— Да будет мне свидетелем великий Аллах! — вскричал Тохтамыш. — Москва дорого заплатит за это! За каждую каплю твоей крови я отниму жизнь у одного неверного!
— Не надо, великий хан, — с трудом выговорил Рустем. — Они не знали, что я твой посол… Я не успел им сказать…
— А разве они были слепы и не видели твоего бунчука? Теперь они сами виноваты в том, что их ждет! Посылая тебя, я хотел дать им пощаду, но Аллах поразил их безумием, и они убили тебя! Если нельзя взять Москву силой, я возьму ее хитростью и прикажу перебить в ней всех, до последнего человека!