Русь и Орда
Шрифт:
— Это истина! — крикнул кто-то из толпы. — Здеся налицо и князь-воевода, и оба московские архимандриты, и почти вся иная старшина. Нехай они, — лучшие люди наши, — вырешат дело промеж собой, а мы на том станем, что они скажут!
— Тому и быть! — поддержали другие. — С вечем и до завтрева дело не сдвинется! Пущай старшина решает!
— Добро, братья, — сказал архимандрит Симеон, — так оно и впрямь лучше будет, а потому с Божьим благословением приступим. Говори, княже, что мыслишь ты?
— Набольший воевода на совете сперва других слушает, а свое слово говорит последним, — ответил
— Коли так, починай кто-либо из меньших людей. Вот хот ты, Игнатий!
— По мне, братья, чего бы нам хан ни посулил, не отворять ему ворота, — без раздумий сказал Игнашка Постник. — Обманут нас басурманы! Будем обороняться до конца, авось приспеет государь наш на помощь.
— Держись за авось, покеда не сорвалось! — крикнули из толпы.
— Оно верно, этот авось дюже тонкий, на таком долго не удержишься, — промолвил староста Сурожской сотни [374] Сидор Олферьев. — Нешто ты не слыхал, что нижегородские князья-то сказывали?
374
Московский торговый люд делился на сотни: Гостиную, Суконную и Сурожскую.
— Не верю я тому! Лгут они!
— Может, и лгут, но на правду похоже. И ежели оно окажется правдой, а мы, тому не поверив, станем еще обороняться, понапрасну погубим и Москву, и себя, — сказал Олферьев. — Ведь мы не малые дети, небось кажный понимает, что сколько ни ерепенься, а долго нам супротив орды не выстоять. Ну, продержимся еще дня три либо от силы седмицу, а после татары все одно город возьмут и тогда не оставят в нем камня на камне. Да и людей всех побьют.
— Знамо дело, уж тогда пощады не жди, — поддержал кто-то из сотских.
— А коли ворота отворим и покоримся, думаешь, и вправду помилуют? — отозвался другой. — Татарве в таких делах не дюже-то верь! В торгу татарин тебя не обманет, а в ратном деле обман у них законом дозволен!
— Так ить тут еще дело-то надвое показывается: может, обманут, а может, и впрямь помилуют. А ежели ханской воли не исполним, тогда конец один!
— Чего там один! — крикнул Адам Суконник. — Небось четыре дня против орды выстояли, сколько она на стены ни лезла, почто же еще не постоять? Город наш крепок, а людей в нем эвон сколько! Коли спонадобится — и до зимы простоим!
— А есть что будешь? Через какую седмицу, не более, во всей Москве ни зерна не останется! Сколько ни хоробруй, а голод заставит ворота отворить!
— Тогда нам от того проку не будет. Коли уж отворять, так лучше сейчас!
— Истина! Ноне хан, гляди, и помилует, а завтра не жди!
— А как у нас и вправду с запасом-то? — спросил архимандрит. — Ты, княже, что о том скажешь?
— Что я о том сказать могу? Я человек пришлый, — ответил Остей. — Поспрошайте о том у Юрия.
— Врать не хочу, а толком того и я не знаю, — сказал Юрий Сапожник, увидев, что на него устремлены все глаза. — Запасу у нас было немало, особливо в боярских хозяйствах. Но народ, осерчав на бояр, домы их пограбил, — поди теперь узнай, куды оно ушло? Людей в город тожеть набежала тьма, доселева все пили и ели
— Вишь, как оно без настоящего-то начала обернулось! Ну а коли в деле порядку нет, так чего и ждать-то еще? Надобно теперь же мириться с ханом!
— Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась! Лучше подтянуть брюхо и стоять до конца, нежели своей охотой отдаться басурманам на расправу!
— Так ведь все одно не ныне, так завтра попадешь к ним в руки! Почто же их зря ярить-то?
— Вестимо так! Сколько веревку ни вей, а конец будет!
— Вот на той веревке в Орду и пойдешь!
— И то краше, нежели тут зарежут. С Орды и утечь можно!
— Чего еще тут спорить! Надобно сделать, как царь хочет: пустить его в город, только без войска, и чтобы никаких грабежей!
Из всех этих речей и отдельных выкриков архимандриту Симеону, который в этот решающий час молчаливо был признан за старшего, стало ясно, что большинство склоняется к тому, чтобы принять условия Тохтамыша. Выждав минуту затишья, он сказал:
— Добро, братья, вы свое молвили. Послушаем теперь, что князь-воевода скажет. Ему последнее слово, и слову его наибольшая вага.
Князь Остей, вначале взявшийся за оборону Москвы с большим жаром, теперь уже и сам был не рад, что ввязался в это дело. Со стороны простого народа он привык встречать только слепое повиновение, и этот храбрый, но мятежный московский люд был ему непонятен. Заставить его подчиниться своей единой воле князь не сумел, может быть, по молодости лет, а может, потому, что сам он не был русским. События развивались явно не так, как он хотел, и теперь ему казалось, что при подобном самоуправстве народа и отсутствии порядка город все равно обречен. И потому он промолвил:
— Если бы я имел хоть малую надежду удержать Москву, я бы первый сказал: давайте, братья, еще стоять! Но чем обороняться-то? Нет у нас боле ни огневого зелья, ни смолы, ни стрел, скоро начнется и голод, а помощи, как видно, ждать неоткуда. Два либо три приступа мы, может, еще и отобьем, а потом все одно нас татары сломят и тогда уж не дадут пощады ни людям, ни городу. Так, по мне, лучше отворить им ворота сегодня и положиться на ханское милосердие!
— А будет ли оно, это милосердие, или то лишь обман пустой? — спросил один из старост, прерывая тягостное молчание, последовавшее за словами князя Остея.
— Чай, слыхал ты, что нижегородские князья-то баили? — сказал гость Олферьев. — Ведь они не басурманы, а свои, православные люди, — ужели же можем уподозрить их в столь великом грехе, что лжею своею захотели бы целый город христианский отдать на погибель?
— Такоже и я мыслю, — промолвил архимандрит. — Но все же, для верности, стребуем с них, чтобы на правде своей крест поцеловали. Так что же, братья? Стало быть, все согласны рядиться с татарами?
— А что сделаешь? Выше пупа не сиганешь! — раздались голоса. — Согласны, ежели нету иного спасения! Иди, отче, говори с послами, только требуй с них именем Бога, чтобы все было без обману, а наипаче, чтобы поганые город не грабили и не полоняли людей!