Русь Мiровеева (опыт «исправления имен»)
Шрифт:
«В противоположность кельтам, для которых море было враждебно, Венеты были царями-мореплавателями (rois de la navigation) в Атлантике и Ла Манше и имели отношение к Британскому острову, движению Цезаря на который они препятствовали […] И не были ли венеты хозяевами как Адриатики, так и Океана, сами далекими островитянами из-за пределов морей (d’au de la mers)? […] Жан Маркаль в своем исследовании весьма ценно указывает: „Фианы (les Fiana) и их царь Финн (Finn), Венедоты Гвинельдские (на северо-западе Галлии), Венеты Венские (Гвенееды), Венецианты из Венеции — имеют одно общее родовое имя, которое мы встречаем как у реки Вандеи (Vende), так и у богини Венеры“. Все это разнообразие сводится к общему качеству, весьма значимому: белой (blanc) или бледной (blond) — полумифическое имя blond-venetien неожиданно обнаруживает свое происхождение. А ведь оно еще означает „прекрасный“ (beau), „чистокровный, благородный“ (race) и, наконец, „священный“ (sacre). Искаженное понимание такой красоты, которое мы встречаем у Платона, связано с женскими воздействиями Клито, „Прекрасной“, „Высочайшей“ супруги Посейдона, стоявшей у истоков Атлантиды — встречается в традиции Кшатриев (то есть именно царей — В.К.), конного сословия (caste chevaleresque — здесь выделено нами, почему — увидим ниже — В.К.), унаследовавшего атлантическое наследие в обоих его аспектах, благословенного (benefique) и проклятого (malefique), как об этом говорит Генон".
Между прочим (какие бы аспекты в данном случае ни
Жан Робен скорее склнен подчеркивать негативную сторону алано-венедского наследия в Европе, которое он считает символической иерогамией Клито и Посейдона, изначально не морского божества, но стихийного начала ветров, бурь (tempetes), землетрясений (ср. с именем Буревоя-Бравлина!). Итак, Белая Дама и стихийное существо земли — не та же ли это королева и не то же ли самый Китоврас, то есть не отголоски ли меровингского мифа? По крайней мере на уровне символики. Догадку нашу подтверждает наличие в средневековом Русско-Литовском государстве древнего княжеского (царского?) рода Китоврасов, о котором много говорено в летописях:
«И вземши с собою одного остронома, и пошли в кораблем морем по заходу солнца, хотечи собе знаити на земли месцо слушное, иде бысь мели поселити а мешкати с покоем. А с теми шляхты чомри были рожаи наивысшими (т.е. высочайшие роды, выделено нами — В.К.), именем Китоврасы, Колюмны, Рожи, Ургы […] Князь пан Кернус не имел сынов, только одну дочку именем Пояту. А будучи он в старости своей а не хотечи паннства своего от дочки своея отдалити, и принял до ее зятем собе с Китоврасу именем Кгируса, а сам умре. А по нем начати княжити на земли Литовской. А тот зять его с Китоврасу именем Кгирус, а Кгибнут на Жомотиской земли. И пануючи Кгибнуту на Жомоити, умре, а сына своего Монтивила (с этим именем мы еще встретися и не раз! — В.К.) зоставить на Жомоитском князьстве».
В любом случае перед нами все те же Русь-Варяги. Тем более учитывая символическую связь Китоврасов с Меровингами (тем более, что летопись прямо называет их «высочайшим родом»), на которую мы неоднократно указывали в предыдущих работах.
Существовала ли прямая связь между родом Китоврасов и Ведевудом? В данный момент мы не можем дать на этот вопрос ни утвердительного, ни отрицательного ответа. С подобной неопределенностью мы и дальше столкнемся в отношении потомков Вейдевута — Романовых, чью высшую легитимность оспаривали на протяжении всего их Царствования, о чем мы уже говорили. Но сейчас речь идет не о собственно Романовых, а об их предках, упоминаемых в русско-литовских летописях. Дело в том, что одни и те же князья и цари по-славянорусски носят одни имена, по-«литовски» (жмудски или жемаитски) — другие. Мы можем, по-видимому, также сказать, что некоторые косвенные данные все же позволяют допустить возможность параллели Китоврас-Вейдевут. Латышский эпос Niedrishu Widewuts (в 24-х песнях), с которым мы по причине незнания языка смогли познакомиться только по французскому изданию, подробно рассказывает об этом полубаснословном царе. Согласно этим сказаниям, собранным приват-доцентом Юрьевского университета Лаутенбахом, «латышский» царь и жрец Ниедришу Видевут происходил от дела Виссикука и женского «божества» Кальды. Указание это весьма «тревожно»: ведь имя арийской «богини» Кали явно просматривается сквозь летописные наслоения… Не останавливаясь на этом подробно, мы вынуждены констатировать, что, как писал знаток данной проблематики барон Юлиус Эвола, это «течение несомненно имеет „экзогенные“, архаические истоки, восходящие к субстрату автохтонной традиции, имеющему множество явных параллелей с протоисторической традицией пеласгийского (выделено нами — В.К.) и протоэллинского средиземноморского типа». Во всяком случае, такие выводы приходится сделать из одного из сказаний. По другим (песни 1-я и 2-я) отца Видувута звали Радагансом-Стирансом, а мать — Гнединою, одною из дочерей языческого «божества» Перкуна (в славянском варианте, естественно, Перуна). Помимо указания опять-таки на «конное» имя матери прапредка Романовых, для нас небезынтересна «сверхъестественная» природа именно женской линии этого рода — и здесь нам приходится констатировать противоположность друидско-жреческого, матриархального закона салическому (т.е. меровингскому) праву, настаивавшему на сакральности мужского пола царя (короля). В то же время именно жена (Анастасия Романовна) положила начало «второй расе» Русских царей. Это поразительно подтверждает не только указанное у Жана Робена, но и вообще акцентирование женского начала мировправления у некоторых авторов-традиционалистов (вне зависимости от оценок данного факта).
В четвертой песне о Видувуте рассказывается, как по удалении Гнедины Радаганс-Стииранс с сыном своим Ниедришем Видевустом и тремя великанами (в славянском прочтении — волотами), прежде побежденными Ниедришем, — Коукаравейсом, Кальнустуменсом и Гарбарджисом — предпринимает поход в южные страны.
Здесь начинается нечто, весьма для нас интересное. На обратном пути возле острова Рюгена, который, как известно, был родовым владением Руси = Дома Рюрикова, с Ниедришем Видевустом случается кораблекрушение; он, однако, спасается и получает приют у царя Рюгена — Одина и царицы Смаедины. В предыдущей работе «Русь Мировеева» мы, ссылаясь на Младшую Эдду, указывали на полумифического царя Одина троянского рода, превращенного затем человеческой памятью в языческое божество (тождественно, кстати, Перуну-Перкуну, Видевустову баснословному прародителю), как на деда Рерира, правителя Страны Франков, а потому останавливаться на этом подробно мы здесь не будем. В имени же Смаедины явно звучит название баснословной реки Смородины или слова смарагд (изумруд). Образ древнейший и имеющий прямое отношение к истокам царского чина. «Принцесса царского рода, — истолковывал Эжен Канселье „Сказки матушки Гусыни“, — наделенная необычайными достоинствами, облачается в ослиную шкуру, скрывая изначальгную доброту (beaute), и только будущий супруг ее, т.е. царевич, опознает существо, сродное себе, по украшенному изумрудом, смарагдом, колечку, спрятанному в испеченном царевной слоеном пироге. Отзвуком этой истории является другая, о хрустальной (de verre), зеленоватой туфельке Золушки — Cendrillion — которую зовут иногда Луция — Cucendron — и обозначают греческим Х (кси) как луч в золе […] Смарагд мудрецов драгоценен именно зеленым цветом — цветом всеобщей души. Бесконечно важно, что указание именно на этот цвет содержится в самом названии Изумрудной Скрижали (Table Smaragdine) […] Напомним также, что Виктор Гюго в своем романе о Соборе Владычицы нашей в Париже […] делает юную и соблазнительную Эсмеральду (Смрагдовую) объектом любовной страсти конного (chevalier) Феба (Phebus)».
Совершенно очевидно, что, описывая пребывание Видевуста у Одина и Смаедины после кораблекрушения, безымянный списатель предания повествует о некоем особом царском посвящении, хотя сегодня нам крайне трудно поянть, в чем именно оно заключалась. Разумеется, нам скорее поведают о том, как Видевуст рассказывал Одину о их совместном с отцом путешествии в Рим (!), о том, как в походе этом умер отец Ниедриша Видевуста, после чего мореплаватели приблизились, потерпев кораблекрушение, к отрову Рюгену (песнь 6-я). Песни с 7 по 17 рассказывают о многочисленных приключениях в духе сренедневековой словесности вплоть до поисков исчезающей царской жены в подземном царстве (орфический миф!). В конечном счете Видевуст объединяет латышские роды в одно государство и становится первым балтским царем. Четвертый сын его Надравс получает
ИМЯ И ЖРЕБИЙ. НЕТИ И ТЕНИ
Весной 1347 года для постепенно приходящей в себя после усобиц северо-восточной Руси наступает важное событие — замирение между Москвой и Тверью.
«Тое же весны оженись Князь Великий: приведоша ему со Тфери Княжну Марию, дчерь Александрову Михайловича Тферского Князя; а ездили по ней Андрей Кобыла (родоначальник Захарьиных-Романовых) да Олексей Босоволков… Тое же зимы Князю Великому родися сын Данило. Дек. 15… Сент. 7 (в 1349 году) Великому Князю родись сын, и крести его Митрополит, и нарече имя ему Михаил… Тое же зимы (в 1350 г.) Князю Великому родись сын Иван… Февр. 3 родись ему сын Семен».
Тогда же положил Московский Великий Князь, с благословения святителя Алексия, грамоту детям:
«Слушали бы есте (вы братья) Владыки Олексея, тако же старых Бояр, хто хотел отцю нашему добра и нам. А пишу вам се слово того деля, чтобы не перестала память родителей наших с наша, и свеча бы не угасла».
С той грамоты начинается окончательное истребление в Доме младших Рюриковичей (Даниловичей) губительного для него и для страны в целом лествичного права и воссоздание древнего порядка наследования от отца к сыну, как это было при «старых князьях» (царях). Заслуги в этом святителя Алексия признаны историей, и не только церковной. Но мало кто обращал внимание, что у самых истоков восстановления древнего династического права стоит не кто иной, как «муж честен (знатен)» Андрей Кобыла, бывший одновременно великокняжеским сватом и деятельным устроителем московско-тверского замирения. Причем он не «подвернулся под руку» (так в те времена быть не могло), а именно приехал для этого из Новгорода и, по-видимому, специально. Любое непредвзятое размышление на эту тему неизбежно наводит на мысль: Андрей Иванович Кобыла из «княжат Решских» появляется при московском дворе (князе Рош) в решающее для Руси время, А решается не больше и не меньше, как главный вопрос государственного бытия — быть Русскому государству наследственной монархией, способной исполнять миссию Третьего Рима (Империя Ромеев уже клонится к упадку) или нет. Вне зависимости от того, являлся ли Вейдевут родичем Рюрика, но так или иначе устроение Рюриковой династии (пусть младшей, московской ее ветви — другой быть уже тогда не могло) вручается именно потомку Вейдевута, прибывающему из древнего, сакрального Новгорода-Словенска в молодую послеордынскую Москву. Кем же был Андрей Кобыла в это время в Новгороде? Исследователь новгородских древностей Василий Передольский рассказывает, что во многих грамотах ХП-ХШ веков упоминается некий Князь Куний Гость, или, по-литовски, Куни-гаса, что в переводе означает Конный гость. Он же и расшифровывает имя этого высокородного «гостя»:
«Из числа немецких выходцев, селившихся в Новгороде, следует назвать потомка латышского царя Видевута, сын которого или внук (здесь мы опять встречаемся с путаницей в хронологии, однако в древние и средние века под сыном или внуком часто понимали потомство вообще — В.К.), Андрей, по прозванию Кобыла, был, по преданию, родональником бояр Захарьиных и Романовых; прибытие потомка Видевута в Новгород относится к 1287 г. Некоторым подтвержюдением этого предания может служить древнее родовое имение Захарьиных-Обольяниновых, сельцо Захарьино. О сохранившейся в саду барского дома древней церкви, служащей усыпальницей Захарьиных, говорят, что основателем ее был тот вышеназванный Путята, который насильственно крестил Новгородцев, и что Захарьины ведут род свой от него. (Мы уже касались вопроса о долетописном Православии Новгорода и так называемых „крещальных походах“ IХ в., говоря, правда, не о Путяте, а о Добрыне — В.К.). В Новгороде была улица Кобылья, упомянутая в летописи всего один раз, под 1394 г., по случаю пожара, начавшегося у Спаса на этой улице и истребившего „каменный град Детинец весь и Владычень двор, и у св.Софии верх полатный и Неревской конец до Борковы улицы, а церквей 12“. Ни один из ислледователей расположения Новгорода не знает этой улицы. Судя по порядку перечисления погоревших мест, позволительно указать для нее пространство на юго-западе от Детинца; там, близ Волховского берега, около откоса рва, охватывающего Детинец, стояла церковь Нерукотворного образа… Таким же поселком могли быть дома и хозяйственные постройки потомка царя Видевута Андрея Кобылы, с его слугами из немцев, не знавших нашего языка и говоривших так же невнятно для русских, как однообразно-тоскливое завывание кукушки. Церковь Нерукотворного образа была недалеко от Кукуевой башни».
Нам представляется, однако, что с Кукуевой башней все обстоит сложнее — дело тут вовсе не в «завывании кукушки», непонятном «немецком» языке или чем-то подобном. Все здесь пронизано средневековой символикой, в которой, возможно, и сокрыт ключ к загадке «Конного Гостя» и его башни. Некоторые авторы, в частности, Грасе д’Opce, а вслед за ним современный русский исследователь А.Г.Дугин считают историю средневековой Европы противостоянием т.н. «менестрелей Мурсии», носителей «солнечной», теократической тенденции, и «менестрелей Морвана» — «лунной», гибеллинской. Иначе эти авторы именуют их «квартой» и «квинтой». Если это так, то речь идет, все-таки, скорее не об особых «орденах», но о сохранившихся после принятия христианства более древних «стихийно-пространественных ориентациях» (определение наше), причем ни то, ни другое, по крайней мере формально, не противоречило христианской догматике. Мы полагаем, что Православие, будучи мистически полным выражением Християнства, в принципе призвано «снять» подобные противостояния, однако это происходит тогда, когда их представители становятся действительно и до конца православными. Однако, поскольку совершенство даруется только Самим Богом и только святым Его, то в человеческом мире оно может сохраняться и оказывать влияние на историю вплоть до «конспирологии». Так или иначе, «менестрелей Мурсии» Грасе д’Opce связывает с горожанами или сельскими жителями в противовес аристократам, живущим в замках, «башнях» (связь слова tour и taureau — бык). Между прочим, здесь приходит на память и «башня Магдалы». Если мы вспомним параллельно о Рюриковом городище, о сугубо мужском наследовании у Рюриковичей и о решающей роли женского начала у стоящих у истоков собственно династии Романовых Кобыличей, то определенные соответствия действительно возникают и выстраиваются. Сугубый аристократ, наследник Венедского («Венерианского»!) царя-жреца, «вещего» Вейдевута, более того, самого Криве-Кривейте, Андрей Кобыла не мог не владеть неким особым древним ведением, хотя во многом и «лжеименным», но так или иначе израстающем из остатков ведения райского (т.н. «примордиальной традиции»), сохраненного не благодаря, а вопреки идолопоклонству язычества.