Русь не поставить на колени

Рыбаченко Олег Павлович

И обязательные атрибуты - портрет Адольфа Гитлера, тошнотворного урода. Поверьте реальная усыпанная бородавками жаба и то краше этого вампира с усиками. И такие портреты на каждом углу. Сама парикмахерская, в зеркалах и с прожекторами, напоминает зал обыска, а кресло -зубоврачебное, да еще с зажимами.

Человекообразных полицай в черном костюме и липкими в резиновых перчатках лапами грубо придавил голову, как барана состригла туповатой машинкой, было больно, лезвие задело, свежую шишку. Мальчику казалось, что с каждым клоком срезанных светлых волос отлетает его душа и частица собственной индивидуальности. А грубый парикмахер-садист бесцеремонно, словно по живому топчет их. Когда закончили, надсмотрщик-эсесовец врезал дубиной по свежевыбритой голове.

–

Получай, лысый!

Владимир едва не потерял сознание, ноги подкосились. Схватив за многострадальные уши, его подняли, поволокли в душевую. Там его поставили в центр кабины и заперли, предварительно сыпанув хлоркой на лицо и плечи. Мальчишка замер, ожидая очередной пакости тревожно прислушался. Загудело, и на него обрушился поток обжигающей горячей воды. Пошел пар, кожа покраснела, адская боль, казалось, сгораешь.

– Помогите!
– Заорал пленный пацан.

В ответ кипяток прекратился, и обрушилась студеная вода. От ее потоков стало сводить зубы. Владимир стал замерзать и трястись, как вдруг на него вновь обрушились жгучие волны. Затем ледяной холод. Попавший в ад мальчишка, впал было в истерику, но пытка водой прекратилась. Красный как рак он вышел из кабины, ступать приходилось на носки, пятки посинели от хлестких дубинок.

Теперь его повели в другой зал. Там его голого фотографировали с разных точек, измеряли, взвешивали, брали кровь из вены. Переписывали приметы и родинки, искали шрамы, ожоги. Затем последовал смешок.

– А теперь на пианино поиграем.

Это было снятие отпечатков пальцев, причем сняли не только с рук, но и с ног, аккуратно смазав сбитые ступни черной краской. Затем вымазали и губы, было очень противно, голову грубо придавили к белому листику. Мальчишка попытался плюнуть, но ему врезали кулаком по лицу. Голова дернулась, лязгнули зубы. Просветили рентгеном, сфотографировав внутренние органы. Потом подвели к зеркалу. Владимир ошарашено смотрел, на себя. Съежившийся лысый мальчишка с фингалом под глазом, распухшими черными губами, на голове несколько шишек, на голом жирноватом, но крепком теле синяки и следы от дубинок.

– Ну что малыш, понял, что значит выступать против законной власти!

Грозно крикнул покрытый бородавками эсесовский начальник отделения.

– А теперь тебя следует пометить. Этот знак ты будешь носить вечно.

Человекообразный трутень в маске и в зеленом халате вышел из-за зеркал. Он достал трубку с подобием печати.

– Сейчас сделаем тебе пуанцовку. Эти цифры твой номер - 01352598500. Под ним ты и будешь проходить как заключенный. Дай сюда свою руку.

Перепуганный Владимир, глядя на раскаленное железо, наоборот спрятал ее за спину. Тогда двое верзил-эсесовцев силой вывернули конечность и протянули палачу. Тот капнул на руку спирту, а затем прижег ее. Мальчишка кричал и дергался, но его держали в железных тисках. Наконец пылающую сталь отняли, и он обмяк, едва не потеряв сознание от боли.

– Под ледяной душ его, пускай отойдет.

Владимира сполоснули ледяной водой. Пробрало так, что стали отбивать барабанную дробь зубы, но стало не много свободнее. Кажущиеся бесконечными процедуры оформления подошли к концу.

Пчела в белом халате пообещала:

– Теперь тебе выдадут казенную одежду.

Мальчишка вздохнул с облегчением, неприятно все время ходить голым, особенно в присутствии фашистских бесстыжих самок, да и трясет от холода.

Вот люди в черных мундирах принесли сверток, грубо швырнув Владимиру робу. Короткие, выше колен, грязно белые с синюю полоску штаны, точнее шорты, подпоясанные веревкой и такая же, типичная для киношных зеков, полосатая рубашка с рукавами по бицепсы. И такое рваное облачение, возможно даже снятое с трупа, с выдранными пуговицами.

У Владимира хватило мужества спросить:

– И это все?

Массивная эсесовская харя в белом халате, противно хихикнула:

– Конечно все! А больше малолетнему преступнику не полагается.

Владимир нервно потер друг об друга зудящие, розовые пятки:

– А ботинки? Я что, босиком буду.

Эсесовская тварь снисходительно

объяснила:

– Ты преступник и должен каяться, а согласно закону все несовершеннолетние правонарушители обязаны ходить босыми, не взирая на пору года.
– И самка из СС подмигнула.
– А на этой планете ,вы все люди не арийской расы на веки веков остаетесь неполноценными!

Ноги у мальчишки-малолетки уже начали стыть, тут уже другой, хотя и закавказский климат, но стоит ночь и холодно. Тогда он с тревогой спросил:

– А если я простыну?

– Дубинка вылечит!
– И уже охранник-эсесовец вновь с оттяжкой врезал по голой попе.
– Одевайся быстрее, шкет.

Владимир дернулся, постанывая, кожу саднило, кое-как оделся, затянул пояс. На мальчика надели наручники, затем его отвели в комнату ожидания. Там Владимира поставили на колени, руки завели назад, присоединив запястья к лодыжкам. Так он и сидел в неудобной позе, дожидаясь окончательного решения своей участи. Коленки болели от бетонного пола, полуголые ноги закоченели. Теперь он тихо рыдал, ему было грустно и противно, все говорило, что он арестант, конченный для нормальной жизни человек. Ему уже никогда не вернуться на прежнюю Землю и не вырваться из сумасшедшего мира. Правильно видимо белокурая девочка сказала: война это ад! Теперь уже никак, беспросветный тупик! Вся его Владимира личность была растворена и уничтожена в дотошных тюремных процедурах. Наконец начальница отделения надзирательница, с серебристыми погонами, наконец добралась до его папки и произнесла.

– В детское отделение, группа ? 6, камера тринадцать.

С почти детских, с ровными пальцами рук Владимира, сняли наручники и пристегнули к руке стража. Подталкивая дубинками, пацана повели. Мальчику вновь стала страшно, как встретят его другие заключенные. Про тюрьмы рассказывали много ужасающих вещей, ведь там не просто дети, а преступники.

Вот они вышли во двор, острые камушки впились в босые ноги, новоиспеченный арестант шагал на носках и, ему было особенно больно. Капал дождь, сыро и холодно. У входа в соседнее помещение, огороженное высоченным забором, ревут, надсаживаясь кабаны-бульдоги. Коридоры мрачные с множеством решеток, даже проемы на этажах заставлены ими, а стены выкрашены в черный и серый цвет. Это ужасно давит на психику ребенка, и детское сердце вновь начинает биться сильнее, он больно ударился босыми пальцами о скользкую бетонную ступеньку, слегка замедлил движение, охранник врезал прикладом по спине.

– Не спи, салага!

Мальчик зарылся головой в разбавленную кровью, кого-то уже допросили, лужу, его грубо подняли за распухшее ухо. Наконец Владимира подвели к массивной двери, охрана из трутней гнусно усмехнулась. Послышались зудящие рыки:

– Вот мы пришли, но сначала прописка в камере.

– Это как!
– Глупо спросил мальчишка.

Эсесовцы снисходительно объяснили:

– А так ты еще мал, мы тебя пожалеем. Десять ударов дубинкой по мягкому месту и все.

Владимир Рыбаченко хотел было заскулить, но понял по волчьим глазам, что будет еще хуже. А так может быть обойдется. Его повернули, спустили штаны и со всего размаха врезали. Мальчишка ойкнул, потом закусил губу. "Будь мужчиной - мелькнула мысль". Следующие удары были еще больнее. Владимир тихо стонал, но сумел сдержать громкие крики. Наконец палачи закончили, сняли наручники и открыли дверь камеры. Затем последовал крепкий удар ногой, с размаху пацан влетел в нее.

Внутри просторной камеры было пусто, как сердца ростовщика. Лежали три ряда нар, переплетенное железо сверху которого положены плохо обструганные доски. В углу дыра для оправления нужды... И в общем все. Ни стола, ни места. Скорее всего, тут держат множество заключенных, как сельдей в бочке, но в данной ситуации Владимир остался один.

Без сил мальчик плюхнулся на доски... Мыслей не было, плача не было, эмоции перегорели... Но и спать не хотелось. Все до такой степени опустошалось в мальчишке, что он остался словно старуха у разбитого корыта. Ни мыслей, ни сна. Такое состояние прострации отупения. И ты лежишь, лежишь себе и ни на что не реагируешь.