Русь залесская
Шрифт:
Говел дед часто, но исповедовался только у протоиерея Давыда, одному ему открывал душу.
Когда сентябрьским утром хан Узбек вышел в сад, первым, кого он увидел, был дед Петро. Тот плетёной корзиной разносил под кусты роз перемешанную с перегноем землю, готовился к зиме. На обмытых дождём лепестках роз бисером сверкали тяжёлые капли. И таким же бисером рассыпались струи фонтана.
Крупнозернистый песок, которым посыпана аллея, хрустнул под ногами хана. Рысьей походкой он подошёл к деду, молча взял щепотку земли, потёр на ладони, удовлетворённо защёлкал языком: «Дзе [6] ,
[6] Дзе - да.
– Гюльнэ… [7]
Так звали и его последнюю, молодую жену. Красивое имя! При мысли о молодой жене рот Узбека растянулся в улыбке. Красавицу жену привезли ему из Хорезма, дикую, как степной конь.
«Дзе, дзе! Молодец Кутлуг-Темир!»
За каменным забором раздались голоса, с шумом раскрылась калитка, и, подталкиваемые начальником караула, безбородым сотником Ахмылом, перед ханом появились четверо оборванных, обезоруженных ордынцев с повисшими на шее поясами, означавшими, что каждый из них отдавал себя на милость хану. Увидев великого хана, ордынцы распластались ниц.
[7] Гюльнэ– роза.
Узбек поднялся, зло сверкнули его чёрные, как тёрн, глаза, гневно спросил:
– Они принесли несчастье?
Один из четырёх, старый десятник, поднял на хана глаза, отрывисто заговорил:
– Урусы в Твери побили нас. Твоего брата Чол-хана сожгли.
Узбек пнул носком в обезображенное от страха лицо десятника, прошипел:
– Шакал, рождённый поедать кишки своих предков, ты недостоин жить. Алыб-барын! [8] А этим ублюдкам нашейте на спину войлок и отдайте женщинам, пусть они собирают навоз для топлива.
[8] Возьмите его.
Стегая плетью, начальник караула погнал татар из ханского сада. Узбек прикусил губу, смотрел им вслед. Он не обращал внимания на стоявшего за его спиной деда Петра. Наконец, толкнув ногой корзину, зашагал во дворец.
Вскоре к ханскому дворцу съехались близкие хану нойоны и темники-багатуры. Стряхивая пыль с халатов и сапог, входили во дворец.
Немногим позже в зал, где на расшитых подушках узким полукругом расселись перед великим ханом знатные ордынские начальники, бесшумно ступая по мраморным плитам, вошёл дед Петро. Он неторопливо поставил в кувшин букет роз, прищурив глаза, поглядел на цветы. Ему нет дела, о чём говорят сейчас на ханском совете, он всего-навсего ханский садовник.
Темник Туралык зло хрипел:
– Надо послать на Русь все наши тумены, вытоптать копытами их нивы, убить всех мужчин, чья голова выше колёсной чеки, а их князей сделать нашими пастухами. Брать дань двойную, тройную!
Дед Петро не стал дожидаться, что станет говорить Кутлуг-Темир. Не глядя ни на кого, он, пятясь, вышел из зала.
«Город
Солнце стояло ещё высоко, когда князь Иван Данилович подъехал к Сараю. В небо тянулись остроконечные шпили мечетей, позолоченные кресты православных церквей. Тёмно-зелёным островом выдаётся ханский дворец. Голубым рукавом легла вдоль города Ахтуба. У пристани белеют паруса ладей.
– Вон русский конец, - указал дворский, - а вон татарский. А вон то - византийский. Тут у каждого народа свой конец, свои храмы, свои базары.
– Гляди-ко, как скачет, - показал кивком головы на направлявшегося к ним всадника боярин Добрынский.
Когда верховой приблизился, дворский промолвил:
– То сотник Ахмыл, начальник стражи. Его всегда к князю Юрию Даниловичу для догляда приставляли. Зело мздоимец.
Подскакавший конник твёрдой рукой осадил коня.
– Великий хан велел воинам тут стать, а князю и ближним людям жить в караван-сарае до его указа.
Иван Данилович повернулся к дворскому:
– Раз на то ханская воля, так тому и быть, а ты, Борис Михалыч, распорядись-ка насчёт возов с подарками.
Сарай встретил их шумом и гамом. По оживлённым улицам потоком тянулись повозки, груженные овощами и другой снедью, шли люди, гнали скот. Пыль висела сплошной завесой. Кричали ослы и верблюды, ржали кони, и во всё это вплеталась многоязыкая речь.
Часто встречались верхоконные воины из ханской стражи. Вдоль улиц - мастерские и кузницы. Оттуда на все лады доносится перестук молотков.
– Коли б все слёзы, что пролили тут невольники, собрать, то, верно, была бы река поболе, чем Итиль, - сам себе тихо промолвил Калита.
Дворский расслышал. Так же тихо сказал:
– Почитай, со всего мира люд невольничий сюда согнали. Город сей на костях стоит.
Следуя за Ахмылом, московиты свернули в улицу с торговыми лавками. Воздух наполнился запахом имбиря и мускатного ореха, гвоздики и корицы.
Глухие глиняные заборы, за которыми и с коня ничего не увидишь, увиты виноградом.
Вот наконец и караван-сарай, где останавливались со своими товарами иноземные гости.
Мощёный двор со всех четырёх сторон охватили двухэтажные строения со складскими помещениями внизу и жилыми каморами наверху. От дома к дому перебросились навесные мостки-переходы. Во дворе звонко журчит струйка фонтана. В той части, где поселили русского князя, гостей не было. Стены каморы увешаны дорогими восточными коврами, такой же ковёр устилает глиняный пол.
Пока дворский и боярин распоряжались, где оставить возы с поклажей, Иван Данилович прошёлся по каморе, выглянул в полутёмный коридор. От двери отпрянул Ахмыл. Князь подумал: «Доглядчик, ханское око». А вслух спросил:
– Поздорову ли великий хан и хатуни?
Сотник промолвил что-то неопределённое в ответ, намерился уйти.
– Пошто торопишься, от московского князя негоже без подарка уходить.
Калита снял с пальца золотой перстень с драгоценным бирюзовым камнем, протянул ему: