Русь. Том I

Романов Пантелеймон Сергеевич

А прежде к Иванову дню сколько варилось густой, темной и пенистой браги, квасов разных, куда подбавляли ягод лесных да заправляли крепким хмелем! А у кого на задворках висел на липе привязанный повыше от недобрых людей улей, у того бывал припасен и кувшинчик меда игристого, колющего в нёбо и туманящего голову.

И хмель от браги и от меда был легкий, веселый, а не безобразный, как теперь от водки, которую, должно быть, подсунул на раздор крестьянскому люду сам нечистый, когда разорили его потайные зеленые чащи и обнажили глубокие

заросшие омуты.

Сколько чудесного бывало в эту ночь в старину! Сколько веселых страхов и шумного веселья! Сколько лекарств доставали, волшебных трав и цветов всяких! И немало девушки в Иванову ночь сердец сбивали с толку этими цветами.

Можно было, если только изловчиться, достать такого счастья, что потом всю жизнь не надо будет работать, а лежать себе на печи, пить брагу да есть медовые пряники, как в сказке.

Теперь же все постылее и серее становилась жизнь. И все только и жили надеждой на то, что посидят-посидят здесь и если тут хороших помещичьих мест не дождутся, то подадутся куда-нибудь дальше от убогой постылой жизни — искать свежие, хорошие места.

XXXVIII

О помещичьем бугре мужики совершенно забыли. Всем надоело говорить без конца об одном и том же, и, когда назначалась сходка о бугре, народу приходило все меньше и меньше, тем более что сейчас все-таки кое-чем пользовались из усадьбы и пока это сходило, то и слава богу, нечего дальше лезть.

И все были даже довольны, что Воейков употребил решительное средство — жалобу в суд, и у них благодаря этому было теперь полное основание махнуть рукой на дело завоевания права на этот бугор.

Каждый теперь мог сказать, что не по своей вине они бросили на половине дело, за которое взялись было с таким жаром, а потому, что само дело иначе повернулось.

И даже когда кто-то предложил было самим подать в суд, что бы пересмотрели правильность раздела земли, то почти все закричали, что отроду по судам не таскались, что, если так разделили, значит, так надо, что «без нас знают и не наше это дело».

— А то вора в суд веди и сам туда иди, — сказал кто-то.

— Вот, вот, пойди-ка по дворам, так и каждого в суд надо, сколько из усадьбы всего понатаскали.

— Верно, верно, это уж что и говорить! Другой бы на его месте в остроге сгноил, а он все, батюшка, терпит.

— А главное дело — от своего не уйдешь, — сказал кровельщик, сидя на бревне в своих закапанных краской котах на босу ногу. — Что на долю выпало, от того никакими судами не отмотаешься.

— На волю божию просьбы не подашь, — сказал Тихон, стоявший, как всегда, в стороне со своей высокой палкой. — Худое видели, и хорошее увидим.

Все промолчали. Обыкновенно на его замечания всегда находились возражения, так как эти замечания всегда шли вразрез с общими житейскими интересами, и его обычно слушали с явным раздражением, как слушают стариков и вечно говорящих не то, что нужно.

Но сейчас мнение Тихона совпадало

с настроением всех, и видно было, что с ним согласны, несмотря на общее молчание.

— В суд-то пойтить, адвокату заплатить еще надо, — сказал кто-то.

— Да еще неизвестно, как дело повернется.

— Да и неловко с хорошим человеком суд затевать, — сказал Федор.

— Черт! да ведь он-то подал же на тебя, — крикнул Захар Кривой, не выдержав, злобно глядя на Федора.

— На меня он не подавал, — сказал Федор, не глядя на Захара и сейчас же занявшись своей трубочкой.

— Как на тебя не подавал? ведь на всех-то подал?…

— Всяк до себя знает, — сказал Иван Никитич, глядя в сторону.

— Вот это правильно.

— Обернемся как-нибудь, об чем тут толковать…

— Прежде обертывались, а теперь не обернемся? Слава богу, с голоду не помирали, всегда хватало, — говорили разные голоса.

— Можно и потерпеть, коли не хватит. Вон у Степаниды никогда ничего не было, а не померла, живет христовым именем.

— Слава тебе господи, народ-то ведь православный, в куске хлеба никогда не откажет.

— Значит, побираться иди, а руки не смей протянуть? — сказал Захар.

— Сначала поверни закон, тогда и руку протягивай, — сказал молчавший все время лавочник. — Вся сила в законе, и не с твоим дурацким умом его обойтить, а потому сиди и молчи. — Слова свои лавочник, видимо, обращал против Захара Кривого, но смотрел при этом на Фому Коротенького.

— Это раз…

— Закон у бога один, сколько его ни верти… — проговорил Тихон, покачав головой.

— А то у тебя всего и ума, что за спиной холстинная сума, — закончил лавочник, совершенно не обратив внимания на слова Тихона.

С заключительным словом лавочника все уже окончательно почувствовали, что со спокойной совестью могут теперь бросить толковать об этом деле.

И если что… то не они виноваты, что отказались от мысли улучшить свое положение, а лавочник. И так как он своим авторитетным и решительным словом как бы снимал с них какую-то тяжелую повинность и необходимость делать неприятное усилие, то каждый чувствовал к нему благодарное расположение, и всем хотелось сказать что-нибудь ему в похвалу, чтобы тем самым выразить поощрение и этой похвалой его уму еще больше самим перед собой снять ответственность с себя за перемену курса.

— Раз Иван Силантьич говорит, значит, правильно, — говорили одни.

— Зря языком трепать никогда не будет, — говорили другие.

И все вздохнули с облегчением.

XXXIX

Поэтому, когда пришел Иван Купала, мужички, собравшись вечером, уже совсем не заговаривали о бугре, а балакали об Ивановом дне, о счастье, какое добывали в этот день в старину.

— А теперь вот забывать стали угодников-то, вот и нет ничего, земля тощая стала, на скотину каждое лето мор нападает.