Русь. Том I
Шрифт:
Хуже всего было надеяться, что это не повторится, что вовремя можно будет остановиться.
Но преднамеренности и расчета не было никакого, и потому не было надежды в будущем избавиться от этих неожиданностей. И хотя Авенир, пророчествуя, говорил, что мы бескорыстные души, не знающие мелкого расчета, наследуем землю, но Федюков только испытал все тяжелые последствия, а земли не наследовал.
Проснувшись на другое утро в кабинете Валентина, он понял всю нелепость своего положения. В особенности при встрече с Ниной, а потом с профессором.
Он видел во сне как бы продолжение того, чем он грезил за несколько
Когда же он проснулся и увидал себя в кабинете Валентина, где он остался, как верная душа, ждать друга, и вспомнил, что произошло, — его точно невидимой силой сбросило с дивана, и он вскочил на ноги.
Первое, что ему пришло в голову, это то, что он связан с семьей и что баронесса Нина по своему легкомыслию может проболтаться мужу, Ольге Петровне, и тогда все узнают.
Может, наконец, к нему, несвободному человеку, предъявить права.
Что ей отвечать? Сказать, что это вышло нечаянно, что он ее не любил совсем, — было неудобно, можно оскорбить женщину. И она тогда до приезда Валентина уже не позволит себя обнимать.
А Валентин еще неизвестно когда приедет, может быть, он запоздает дня на два, и эти два дня только пропадут даром.
При мысли об этом перед Федюковым вставал соблазнительный образ молодой женщины с ее роскошным телом и способностью терять голову от охватившей ее страсти.
— Нет! — сказал вдруг Федюков сам себе и протянул вперед обе руки с выставленными вперед ладонями, как бы отгоняя от себя призрак. — Нет, надо держать себя в руках, надо быть твердым, безжалостным, упрямым. Лучше один раз выдержать слезы, упреки, чем потом всю жизнь…
Он невольно оглянулся на дверь. Ему представилось, что самое лучшее в его положении — бежать.
Его решение мгновенно созрело, и он сказал себе, что нужно привести его сейчас же в исполнение, иначе ее ласки, ее виноватый, застенчивый, признающийся вид растрогают его.
Но, когда он, решив обдумать вперед все это хорошенько, задержался, дверь распахнулась, и вошла баронесса.
Федюков сделал странное движение по направлению к окну и, покраснев, остановился.
Баронесса несколько удивленно посмотрела на него, но, очевидно, не придала этому движению никакого значения. Федюков совершенно не ожидал услышать того, что услышал.
Во-первых, у баронессы Нины был совсем не такой вид, какого он ждал и который должен был бы быть, по его мнению, у женщины, которая изменила своему семейному долгу, а баронесса изменила ему уже вдвойне, в квадрате, — он не знал, как это можно еще определить.
И первое слово ее было, когда она вошла, это то, что она беспокоится о восточном вопросе.
— Да, мой друг, вы ничего не понимаете. Я тоже ничего не понимаю. Но у меня есть нехорошее предчувствие. У профессора — тоже предчувствие. Я сейчас читала в постели газету. Сербы и австрийцы или австрийцы и сербы — это такой ужас, который может совершиться, и может быть, уже совершился. И чувствуешь себя бессильной помочь. Валентин пропал. Сегодня вторник, завтра среда, четверг, пятница. Четыре дня? — сказала она, сев и прижав четыре тонких пальчика. — И вообще я не знаю, что будет. — Она вздрогнула и стала смотреть в сторону.
Федюкова это поразило.
Какая должна быть взбалмошная голова у этой женщины!
Федюков уловил только одно: что эта женщина, трепетавшая еще вчера в его объятиях, в забытье налетавшей на нее страсти, сейчас, вместо того, чтобы броситься к нему на шею, оказалась совершенно чужой, холодной, равнодушной.
Это было ужасно. Только что он рассчитал, приготовился держаться, как весь расчет — все летело к дьяволу. Он подошел, стал около кресла баронессы, взял ее за руку и, пристально глядя ей в глаза, сказал:
— И это все, что я услышал? Валентин, сербы, сербы и Валентин? Больше всего меня возмутили эти сербы!
Баронесса сначала удивленно посмотрела на него, потом, вздохнув, проговорила:
— Милый друг, я не виновата. Я не могу справиться с своим состоянием, и потом у меня предчувствие… Я не понимаю, что! — сказала она, делая резкое движение встать.
Федюков умоляюще удержал ее за руку, потянув книзу в кресло, и встал около нее на одно колено. Он почувствовал такое острое отчаяние от того, что эта женщина уходит от него, равнодушна в его присутствии, когда он только что с ужасом ждал, что она свяжет его своими ласками и любовью.
— Нина, — сказал он тихо, — за что? Если бы вы знали, с каким чувством я ждал вас. Я ждал нежности, поцелуя, я стоял здесь и считал каждую минуту, когда вы придете. Я из-за любви к вам и пошел на все. Вы знаете мои принципы, о них вам нечего говорить. Я им не изменял вот настолько, и ради вас я им изменил и обманул своего единственного друга. Вы знаете, — сказал он, торопливо встав и указав себе на грудь, — у меня друзей в настоящем нет, я слишком презираю людей, но у меня был друг Валентин. И неужели за все это, — прибавил Федюков прежним тоном и опускаясь на колени, — неужели за все это нет ни поцелуя, ни ласкового слова?
Он говорил, не останавливаясь, чувствуя, что если он остановится и баронесса перебьет его каким-нибудь нелепым вопросом вроде восточного, то он собьется и не будет знать, что говорить.
Баронесса Нина повернула к нему голову и ласково-печально улыбнулась.
— Ну что же я могу, милый друг? — Она развела при этом руками. — Вы очень страдаете? Профессор тоже очень страдал. Можно подумать, что я бессердечная. Но я не бессердечная. Я виновата перед вами, бесконечно виновата. Я не знаю, как это все случилось, я совсем не рассчитывала, что это произойдет. Я не могу бороться. Вы понимаете, мой друг? Я не могу бороться, всякая сила подавляет меня. И вы меня вчера подавили. Что? Теперь вы меня просите… Я не могу равнодушно слушать просьб; у меня сейчас же в горле появляется комок от подступающих слез, и я не могу… Но вы не просите меня сейчас ни о чем. Мне будет тяжело, я буду чувствовать себя несчастной, если я уступлю вам. А я уступлю обязательно, потому что не могу выносить мужских слез. Это какой-то ужас, — сказала баронесса, содрогнувшись. — И я всегда страдала от этого. Не требуйте от меня сегодня ничего. Вы будете умным? Да? — говорила она уже ласково, гладя голову Федюкова, которую тот положил к ней на колени. — На меня налетела буря, и я не знаю, как это произошло.