Русь. Том I
Шрифт:
— А что?… — спросил Тит, стоя на своих кривых ногах в лаптях на телеге с навозом и глядя то на Митрофана, то на сваленную кучу.
— То!.. ходить-то через нее как?… Вот куда надо! — сказал он, круто повернувшись налево и ткнув в сторону клумбы пальцем.
— А я почем знаю? — отвечал Тит. — Мне сказано… ну, там свалю, нешто мне не все равно?
— Своя голова должна работать, — сказал Митрофан. — Ну, теперь уж нечего, — прибавил он, когда Тит, посмотрев по указанному направлению, начал было поворачивать лошадь. — Начал, так кончай тут, а то развезешь по всему двору.
— Вот народ-то безголовый, — сказал
— С этим народом — беда! Не то, чтобы постараться, как хозяину лучше, а он норовит…
— Вот то-то и дело-то, — сказал Митрофан, как будто он был хозяин и терпел от недогадливости Тита.
У него вообще как-то легко и естественно появлялся этот хозяйский вид, деловой и неторопливый.
— Да что ж барин-то? — сказал худощавый плотник, посмотрев на солнце.
— Должен прийтить, — сказал Митрофан, — велел подождать.
— Неловко, будто, получается, — заметил бородатый плотник, — звали по плотницкой части, а заставили ямы копать.
— Ну, бросьте их, сам докопаю, уж немного осталось, — сказал Митрофан. — Вали, вали, ребята! — крикнул он старавшимся на березах мальчишкам.
В березнике стоял треск и перепуганный крик носившихся в воздухе грачей. Митрофан чувствовал себя как полководец в пылу битвы. И когда после заката пошел к кухне, то с удовольствием оглянулся назад: по всей выездной аллее, до самой деревни валялись растасканные и раскиданные бревна и столбики балясника, вся аллея была завалена мусором от гнезд, а в перспективе виднелись стены разрушенного ледника.
— Вот это так полыхнули! — сказал Митрофан.
— На что лучше, — отвечал бородатый плотник.
XXXI
Митрофан точно не знал, чего хочет барин и в каком объеме он задумал реформы. Но это его особенно не смущало. Ему всегда нужен был только толчок извне и приблизительное направление, в котором он начинал действовать, не особенно заботясь о том, куда это приведет.
Он хоть и ворчал на хозяина, говоря: куда ж это все сразу сделать, но он только тогда и мог работать, когда его не стесняли определенной, узко поставленной задачей. Когда ему приходилось думать о том, как бы не перейти границу положенного, он впадал в сонливость, тупел и не понимал самых простых вещей.
Он всегда делал шире, чему ему было намечено хозяином, сам не замечая, когда он перешел рамки положенного. Он делал обыкновенно то, на чем останавливались глаза. Но внимание у него всегда устремлялось по прямой линии, то есть он видел только там, куда стоял лицом. Поэтому часто случалось так, что заданное ему дело он едва зацепит и захватит в то же время десяток дел, которых ему никто не поручал делать.
Не вынося точно очерченных границ, он никогда не смущался неопределенностью дела и положения: целыми днями он в своей распоясанной фланелевой рубахе и в шапке мог ходить по двору, искать чего-то несуществующего, раскапывая иногда ногой щепки и стружки около сарая; вертеть в руках и осматривать очень внимательно какой-нибудь подвернувшийся под руку предмет, как бы собираясь исправить, починить; но через минуту спокойно бросал его опять и поднимал веревочку или кусочек гвоздя, валявшийся на земле. И потому всегда имел вид занятого человека.
Иногда
— Ты что делаешь?
Так как Митрофан редко мог определенно формулировать, что он в данный момент делает, то он обыкновенно, показав на колесо или на кол, который тесал, сидя на пятках, говорил:
— Что делаю… видите.
Хозяин видел и не знал, что сказать, так как ясно было, что ошибся в своем подозрении относительно безделья Митрофана.
— А когда же ты примешься за то, что тебе приказано?
— Когда примусь… как кончу это, так и сделаю, — говорил Митрофан, — там и дела-то на пять минут.
— У тебя вон и с дверью на пять минут дела, — а, слава богу, висит уж целый год на одной петле.
— Дверь — это другое дело.
— Почему же другое?
— Там и петлю надо новую, в кузницу сходить, а разве тут успеешь все сразу? Я и так до солнца встаю.
И стоило только Митрофану стать на эту позицию, как у него начинало все больше и больше появляться сознание своей правоты, а у хозяина, наоборот, сознание своей неправоты и вины перед Митрофаном, который из-за него должен вставать до солнца.
— Ну, так ты, как кончишь это, пожалуйста, сделай, что я тебя просил, — уже кротко говорил хозяин.
— Это можно, — так же кротко отзывался Митрофан.
— Ты хоть не очень, а так только, чтобы держалось как-нибудь, — прибавлял барин еще более кротко, точно заглаживая свою вину.
— Что ж там «как-нибудь», мы уж как следует сделаем, — отвечал Митрофан, — там надо винтами хорошими прихватить или костыли в кузнице заказать, я ужотко пойду в кузницу и облажу это.
— Да можно и не сегодня, — замечал Митенька, вынужденный кротостью Митрофана идти еще на большие уступки. — Ты уж только дверь поправь, а больше ничего не надо.
— Можно и дверь, заодно делать-то; разве тут что мудреное? — говорил Митрофан, и они расходились с чувством размягченного дружелюбия друг к другу.
— А коли дело не к спеху, так можно и завтра сделать, на зорьке встану, — в лучшем виде будет, — говорил Митрофан уже сам с собой по уходе хозяина.
Ничего так не выбивало из колеи Митрофана, как срочность выполнения. Его нельзя было заподозрить в лености, если принять в соображение его постоянную занятость на дворе, вставание до солнца. Он даже после обеда боялся долго проспать. Но, если ему давали какое-нибудь дело, с непременным условием, чтобы он окончил его к определенному сроку, Митрофан начинал испытывать настоящие мучения, даже худел. И если он сам ставил себе срок (к чему вообще питал отвращение), то всегда исполнял двумя днями или неделями позднее срока, в зависимости от величины дела.
Это происходило оттого, что, когда до срока было много времени, он не думал о деле, зная, что еще десять раз успеет сделать. А если приняться как следует, то и накануне срока можно одолеть. Но случалось так, что срок приходил всегда раньше, чем ожидал Митрофан. Тут он, сказавши свое: «Ах, ты, мать честная», — бросал в средине все другие дела и принимался за упущенное, говоря при этом: «Так и знал, что опоздаю, как сердце чуяло».
И, несмотря на способность его сердца чуять, все-таки каждый раз повторялась одна и та же история.