Русачки (Les Russkoffs)
Шрифт:
Однако на севере как будто дела портятся. Синева неба грязнеет. Потом оно становится густо-черным. Странное облако, туго набитое, как перина, карабкается по небосклону, перескакивая сразу через две ступеньки, в два счета проглатывает половину, да так, разогнавшись, скоро его и совсем сожрет. И вот уже эта черная пакость нагоняет солнце. Хана солнцу! Внезапно — сумерки. Птицам страшно. Похоже на смерть Христа, если ты проходил Закон Божий.
Все уставились в небо. Один осведомленный объясняет:
— Взорвали склады с бензином.
Вообще-то воняет. Горящим бензином и жженой шиной. Я хорошо это узнаю, сам палил в Ножанском
— Балуют нас! Как в Шатле {29}, — говорит один мужик.
Это нас разбудило. Шпарим вовсю к югу. Пытаемся наискосок, западнее, к Орлеанской заставе, раз это первая из тех двух, которые нам по пути, взглянуть хоть, на что похожа, а не понравится — возьмем чуть правее, к Версальской.
Куда там! Проспект Италии и пересечь невозможно. Даже не подступиться. Параллельные ему улицы, улицы бедноты XIII-го округа, плотно забиты народом, от стены до стены. Одни — пустые, как смерть, другие — плотно набитые, хоть лопни, никогда наперед не знаешь. На этот раз драпают парижане парижские. Да, массой! Небось этот адский дым поддал им жару. И они рванули. Но эти уже везут не зеркальные шкафы на воловьих повозках, а торшеры от Левитана {30}на тандемах для работяг, с ребеночком в рюкзаке за плечами, спортивные туристы-походники.
И речи не может быть, чтобы достичь Орлеанской. Уж дай нам Бог выбраться хотя бы через Итальянскую…
В конце концов, выбрались через Берси. И то благодаря нашим великам. Втерлись в людскую магму. Рулили прямо по тротуарам. Через заставу Берси не так уж и прямо в Бордо. Эта застава отбрасывает нас совсем к востоку, то есть в лапы к бошам, прямым ходом. Наверно, поэтому здесь и было не так запружено. Ну ладно, увидим. Хорошо хоть, что вырвались из этого котла дьявола. Как только станет яснее, срежем к юго-западу поперечными.
И вот я снова жму педали по этой проклятой дороге № 5, по той самой, по которой три года назад мы с Жожо Вапаем отправились в поисках приключений.
Переживаю все заново. Пейзаж не изменился, только сейчас все в зелени, все цветет, а тогда все слезилось в ледяной слякоти. Только сейчас на дорожном полотне довольно людно.
Целыми семьями прилепившиеся к асфальту, как к мухоловочной ленте, вкушают они свою Голгофу. Солнце шпарит напропалую, эта середина июня выдает себя за пятнадцатое августа, полированные черные кузова «ситроэнов» и «розенгартов» {31}, выезжаемых только по выходным, обжигают пальцы, если на них обопрешься, вялые головы свисают с дверец, рты зияют, языки оштукатуриваются пылью. Деревенские, там, на верху своих повозок, тихо покачиваются с растерянным видом. Бабуси в серых бумазейных чулочках, водруженные на кучу матрасов, венчающих нагромождение скарба, с деревянными лицами, навощенными щечками, клубком морщин, зверски затянутых в крохотный пучок, туго-туго, бесцветными своими глазами созерцают все бедствие. Ох, как бы они предпочли лучше уж умереть, чем снова увидеть такое! Крестьянские
Толстый папаша в костюмной паре шарахается из стороны в сторону на своем велосипеде. Соскакивает одной ногой на землю, пытается задрать другую, чтобы высвободиться из рамы, но прежде, чем это ему удается, сползает всей своей тушей набок, прямо с великом между ляжек. Синюшный, с выпученными глазами. Мокрый носовой платок, завязанный по углам и покрывающий его голый череп, дымится. Его оттаскивают на обочину, стараясь уберечь от лошадиных копыт.
Все завязло. Что-то впереди застопорилось, чудовище со стотысячной головой продвигается все медленней, как будто кто-то нажал на гигантский тормоз. Давление сзади растет, дорога кишит насколько хватает глаз, хром и стекло дико поблескивают, гудки внезапно рычат, сигнальные рожки с резиновой грушей сипло попискивают. Нарастает нервозность.
Выкрики и толкотня прямо сзади. Грузовик цвета хаки пробивает себе дорогу. Стоя на подножке, военный в каске, с нашивками на обшлаге, вопит:
— Дайте проехать! Приоритет армии! Дайте проехать, черт побери!
Грузовик тычется носом в старый желтый кабриолет «ситроэн» с откинутым верхом, вмещающий господина с моноклем, его мадамшу, двоих дочек, чемоданы и канарейку.
— Краску испортили! — пищит Монокль. — Ничего себе, Французская армия!
— Ссала она тебе в жопу, Французская армия, эй ты там, с бронью! — отвечает тот, что с нашивками.
Акцент у него бельвильский {32}, а рожа шпанистая.
И на тебе, — бац! — здоровый удар бампером по запаске. Кабриолет подскакивает, влепляется в плетущийся перед ним драндулет, еще один «ситроэн» с передними ведущими и с раскладушкой на крыше. Канарейка запела. Грузовик врезает еще и еще, дамы вопят, Монокль вцепился в руль, тот, что с нашивками, пьян до чертиков, шофер тоже, растерзанные призывники, плотно набившиеся в грузовике, — тоже.
— Пропустите, ядрена вошь, или я буду стрелять в толпу!
Ух ты, да он действительно вытащил свою пушку, мудак этот! Монокль вдруг все понял, пытается взять левее, но обочина запружена пешеходами, толкающими тачки, детские коляски, нагруженные так, что вот-вот развалятся. Грузовик помогает ему вырулить: последний удар бампером отсылает кабриолет в кювет, в единой каше из воплей и расквасни.
«Ситроэн» с передними ведущими послан туда же. Грузовик пробивает себе дорогу ударами бампера.
Отпихнутых поднимают, помогают им собрать свои сокровища, семью Монокля утешают.
— Лучше уж идти пешком, — говорю я им. — Так быстрее. И вообще, где вы найдете бензин?
— А как же… наши вещи? — хнычет мадам Монокль.
— Война, мадам, — говорю я по-царски. — Берите с собой только то, что можете унести на спине.
Те так и делают, все в слезах. Пока они сортируют вещи, люди останавливаются, жадно роются в том, что ими должно быть оставлено.
— Гляди-ка, Жанетта, классные ходики! Все из мрамора! Даже и вазочки к ним, ой, куда там!
— Иди ты! Видал, покрывало плетеное? Всю жизнь мечтала связать такое!