Русачки (Les Russkoffs)
Шрифт:
Тем не менее, я читал, даже проглатывал, но книги. Книги, которые я откапывал в несметных количествах за несколько су у букинистов, в частности у папаши Дайе, с улицы Замка, в Венсенне. Я проходил мимо каждый вечер со стройки в Монтрей, возвращаясь в Ножан пешком через Венсенский лес. Копался на прилавках, ковырялся во всей лавчонке, он никогда не мешал, я взбирался на стремянку, он приставлял ее со стороны тех книжонок, которые, по его разумению, должны были мне понравиться. Он заводился на автора, прочитывал мне целые страницы вслух, держа за шиворот, чтобы я не сбежал; был он энтузиаст, растроганный до слез, брызги слюны летели, вкус, впрочем, был у него очень верный. У него была дочь-красавица, я не осмеливался на нее взглянуть.
Благодаря папаше Дайе я познал одни из самых больших радостей в моей жизни: Жироду, Жида, Стейнбека, Хемингуэя, Колдуэлла, Марселя Эме, Жака Перре… Я сходил с ума, да и сейчас схожу от Жака Перре. Один Жироду чего стоит! Эх…
Открыл для себя научно-популярную литературу. Страну заколдованную. Но
Дома у нас никогда не говорили о политике, ни даже о войне («события», так это называлось стыдливо, как будто речь шла о чем-то неприличном). Разве что мама, чтобы поворчать на голод, на очереди этой странной войны, которая ни на что не похожа: вот в Четырнадцатом на нас сыпались снаряды, фронтовики в окопах, но хотя бы еда была, все было организовано! А сейчас, на что же это похоже, скажите на милость? Не знаешь даже, ни кто выигрывает, ни кто проигрывает…
Кроме моего дружка Роже и парней из боксерского клуба, я ни с кем не встречался за пределами стройки. Ну а каменщики, почти все итальяшки, были вообще не в курсе.
Так что для меня в тумане, где-то там, в деревне, совсем далеко, существовали «террористы», которые кокошили поодиночке солдатиков-фрицев и пускали под откос поезда, я знал об этом потому, что каждый раз на стенах появлялись зловещие красные или желтые плакаты, обрамленные черным, на которых готическими буквами читалось «Bekanntmachung» {77}, а затем следовала информация о том, что в результате подлого нападения двадцать заложников со следующими фамилиями были расстреляны, и подпись: Milit"arbefehlshaber in Frankreich, fon St"ulpnagel. Эту фамилию я вряд ли когда-нибудь смогу забыть.
Я представлял себе «террористов», — когда случалось мне думать об этом, — бандитами с большой дороги, теми головорезами, которые зародились от вечной нищеты, убивающими немцев, полицаев и жандармов, щекочущими паяльной лампой ступни фермеров, чтобы те признались, где прячут корыто, набитое тысячефранковыми банкнотами черного рынка, то есть некое смешение Робин Гуда и «истопников» из Оржера {78}, сорвиголов великих битв времен Столетней войны и великолепных дикарей, наподобие Панчо Вильи {79}и Тараса Бульбы… Я запихивал в один мешок, вовсе не разбираясь, и терроризм, и черный рынок, туманно представляя себе, что в непроходимых лесах одни и те же парни занимаются обоими видами деятельности, — причем одна из них кормит другую, жить-то надо, — что среди них должны быть и коммунисты, евреи и франкмасоны, улизнувшие от полицаев, мне казалось это логичным…
Слушая споры в бараке, я узнал, что этот де Голль с двумя «л» на самом деле — глава французского правительства в изгнании, признанного англичанами, америкашками и русскими, то есть всем тем, что сейчас против нацистов, что Петен приговорил его к смертной казни как предателя и преступника, но что сам он рассматривает правительство Виши {80}как незаконное и продажное… Узнал я также, что «террористы» с тех страшных плакатов на самом деле «сопротивленцы», вольные стрелки, как говорили раньше,
В общем, если бы меня не связали по рукам и ногам и не забросили сюда, я так бы никогда и не узнал, что происходит по Франции. Должно быть, я — особый случай.
Парни обсуждали до бесконечности, коммунист де Голль или нет. Как правило, они заключали, что да. Но получалось довольно странно. Некоторые думают, что он, должно быть, троцкист, то есть коммунист с шиком, более интеллектуальный. Во всяком случае, как только выставим фрицев из Франции, коммунисты придут к власти, это уж точно! Да нет, кончайте треп, старается вставить Луи Морис, самый знающий: Бидо, правая рука де Голля, церковный фанатик, он и командует всем этим Сопротивлением. Так что вот оно как, нечего говорить глупости! Ах, так? Ну ладно. Сложноватенько.
Наконец я узнал, что представляют собой эти туманные истории о Мерс-Эль Кебир, Дакаре, Сирии, на которые без конца намекают афиши, смешивая их с Жанной Д'Арк, с Трафальгарским сражением, со Святой Еленой и с Фашодой, чтобы напомнить нам, что Англия всегда была нашим скрытым и ярым врагом, чтобы толкнуть нас на слепое повиновение Маршалу, чтобы мы записывались в Лигу французских добровольцев. «Французы, память у вас коротка!» Ничего себе! Так можно легко доказать, что любая страна в мире и есть наш скрытый, наследственный и ярый враг: Франция без конца в течение веков искала ссоры со всем миром и разжигала огонь везде…
В Париже в прошлом году я открыл для себя «Крапуйо» {81} , никогда бы не подумал, что такое может существовать. Утром, в воскресенье, я забегал на набережные, где рядом с Шатле заметил одного букиниста, который по дешевке продавал старые номера тридцатых годов. Купил я всю серию, мало-помалу. Названия меня зачаровывали: «Ужасы войны», «Расстреляны для примера», «Чужая кровь», «Продавцы пушек», «Неизвестная война»… В них расстилались страшные фотографии войны, которые никогда не увидишь в газетах. Как и любой штатский, о войне я имел представление только по героическим образам отвратительной прессы официальной пропаганды. Мама принесла как-то раз от своей хозяйки целый пакет «Зеркала войны», вперемешку со «Штыком», и другие банальности, толкающие на преступления и раздувающие квасной патриотизм. Тем временем я прочитал Барбюса, Рильке, Доржелеса, которые меня потрясли настолько, что я так никогда и не смог оправиться. Я их видел прямо здесь, живьем. Более антиконформистских текстов я до сих пор не читал. Это мне полностью подходило. Этим я подкармливал свою спонтанную ненависть к войне и ко всяким массовым насилиям. К насилию вообще. Ко всем действиям масс. Я — зверь-одиночка [18] .
18
Знаю, знаю. «Крапуйо», выпускавшийся Голтье-Буассьером и его друзьями, выбравшимися из окопов после 1945 года, превратился в грустную тряпку с сенсациями, в ворчуна и старпера и в конце концов стал откровенно фашиствующим журналом. Ничего общего с прежним. Пацифизм «Крапуйо» 1935 года не был, впрочем, лишен громогласной наивности, отражающей личность его создателя. Тем не менее, это был первый отголосок не в строй в общем хоре, который я слышал. Он глубоко в меня запал.
Первые серьезные бомбежки имели место весной 1943-го.
Под улюлюканье сирены мы должны были впрыгивать вместе со всеми вещами в траншею, которая зигзагом прорезала весь лагерь. Лагерфюрер со своими подручными обходили бараки, койка за койкой, оттягивая их дубинками, в то время как псы выли дурной радостью и хватали за щиколотки отстающих.
В траншее мы не задерживались. Если падало где-то вдали — мы сачковали, запрещено было двигаться — мы выходили на худосочную травку, чтобы лечь лицом к небу и комментировать спектакль. Если падало прямо на нас, а это было хуже всего, никто не хотел оставаться затиснутым в нем, в этом ужасе. Слышишь, как бомбы торпедами скатываются тебе прямо в морду, размеренно разрывая слои воздуха, один за другим, разрывая их все с большей и большей силой, все более острым звуком, все ближе и ближе, — черт, вот эта, она моя, она моя… ВАУ-ММ! Подбрасывает тебя в воздух, как ракетой, ты плюхаешься на мужика, получаешь другого на спину, земля под тобой, вокруг тебя перекатывает бедрами и трясет задом, ты шатаешься, качаешься, заваливаешься, ныряешь, земли полно за шиворотом, рвется, рвется, рвется прямо над тобой, все ближе, ближе, ВАУ-ММ, другая, и ВАУ-ММ, еще одна! Шесть, восемь, еще цепочка, тебя подбрасывает, еще и еще, горошком по барабану, сардинами в шланге, вверх тормашками, через голову, мандраж, мандраж, мандраж, — ну так и есть, Лоре-матрос впадает в истерику каждый раз, когда сыплется слишком близко, он опять вот уж катается по земле, с пеной у рта, с белесым взглядом, бьет всех вокруг лаптями, эпилептик, аж до ушей, приходится его обуздать, крепко его привязать, а все это время сыплется, — тот тебе еще подарок!