Русак
Шрифт:
— Плохо для отхода, если что-то не так пойдёт… — задумчиво проговорил Эдгарс, выводя машину с городской окраины на трассу.
— Всё так пойдёт! Работу сделаем, деньги получим, развлечься поедем! — Якуб весело посмотрел на Магомеда. — «Шахидам» в казино можно, а, Магомед? Или только с девками в сауну?
— Отстань, шайтан! — зло отмахнулся от него янтарными чётками Магомед. — Молиться мешаешь!
— Вот моя деревня, вот мой дом родной! — отец Виталий остановил машину у кладбищенских ворот, у которых заканчивалась идущая сюда от основной трассы дорога. — Конечный пункт нашего пути! Все здесь поселимся! Тут на кладбище есть дореволюционный памятник с примечательной надписью: «Не ходи ты, Маша, не топчи мой прах! Я-то уже дома, а ты ещё в гостях!» Вот ведь как просто и тонко чувствовал раньше человек
Сергей и Даша вслед за священником вошли в старинные, обсыпающиеся многослойной штукатуркой, кирпичные ворота с массивными, проржавевшими решётчатыми створками. Всё кладбище было заросшим старыми и молодыми деревьями, среди которых ярко жёлтой листвой выделялись стройные белоствольные берёзы. Недалеко от ворот, сквозь редеющую осеннюю листву, белел небольшой кладбищенский храм, к которому вела засыпанная опавшими листьями аллея. Стояла удивительная, умиротворяющая душу тишина: ни малейшего дуновения ветерка, даже чириканья кладбищенских птичек не было слышно.
— Красиво? — обернувшись, спросил у притихших спутников отец Виталий. — Мне тоже нравится! Я тут пятый год прозябаю. Зато прихожане у меня спокойные, — он показал рукой на стоящие вокруг кресты и памятники, — лежат себе и доносов на своего попа в епархию не пишут! Есть, правда, пяток бабок из деревни, но они и сами уже ждут не дождутся, чтобы под эти берёзы перебраться! Лепота…
Они прошли по аллее к храму и остановились около маленького, неказистого домика под позеленелой от времени, потрескавшейся шиферной крышей. Отец Виталий открыл ключом дверь, жестом пригласил Сергея и Дашу входить, они молча повиновались.
— Давненько у меня здесь никого в гостях не было! — священник провёл гостей сквозь крохотную прихожую в небольшую комнату, служившую, как видно, кухней и столовой одновременно. — Садитесь за стол, время уже ужинать, а мы ещё не обедали! Сейчас глянем, что тут у нас есть в холодильнике.
Сергей с Дашей, с чувством некоторой неловкости, примостились рядом на лавке, стоявшей с длинной стороны стола, спинами к стене, завешенной старым домотканым ковриком с простеньким цветочным орнаментом.
— Так! Есть фасоль в томатном соусе, есть тушёнка говяжья, есть банка сайры, начатая… — священник понюхал открытую банку с рыбными консервами, поморщился. — Нет, это уже и кошки есть не станут! Во! Капуста есть, квашенная, это хорошо! Сок апельсиновый, новый пакет! И… и всё, ребята! Больше «ничого нэ маю»! Но мы люди не привередливые, обойдёмся!
Он, по-холостяцки привычно, вскрыл консервные банки с фасолью и тушёнкой, вывалил их содержимое на старую закопченную чугунную сковородку, перемешал и поставил на маленькую газовую плитку, на огонь. На сковороде зашкварчало.
— Хлеб я свежий с собой привёз, — продолжал отец Виталий, доставая из потёртого портфеля целлофановый пакет с буханкой «Бородинского», — а главное — вот он, «жидкий хлеб»!
Священник радостно извлёк из пластиковой сумки литровую бутылку водки и пару импортных бутылок пива.
— Дарье, по малолетству, не предлагаю, ей апельсиновый сок, а с тобой, офицер, мы сейчас за знакомство «остограммимся»!
— Мне тоже сок, батюшка! — улыбнулся Серёга. — Я уже говорил…
— Ах да! Помню, ты трезвенник! Это похвально! Хотя в поповской среде и не особо приветствуется, особливо на официальных мероприятиях… — отец Виталий поставил перед Сергеем и Дашей стаканы, вскрыл пакет с соком и наполнил им эти стаканы до верха. Себе он, также до верха, наполнил стакан водкой, нарезал хлеб, положил его в эмалированную мисочку и поставил посередине стола. — Ну, пока пища разогревается, промочим горлышко!
Он единым махом выпил полный стакан водки, отломил от отрезанного куска хлеба маленький ломтик, положил в рот, пожевал.
— Да чего вы сидите как неживые! — посмотрел он на не знающих, как себя вести в подобных обстоятельствах, Сергея и Дашу. — Глотните хоть сочка, за компанию, за знакомство!
Сергей и Даша пригубили сок и поставили стаканы на стол.
—
Сергей с Дашей потихоньку принялись за еду.
— Будем здоровы! — отец Виталий налил себе ещё стакан, наскрёб вилкой со сковороды немного фасоли с тушёнкой, положил это на маленький кусочек хлеба. — Офицер, ты там даме соку сам подливай, ну, и себе, понятно! Хочу выпить за вас, ребята, молодых, красивых! Не знаю, кто вы друг другу, и знать не хочу, чтобы не искушаться и не завидовать, но люди вы светлые, это я своим поповским глазом, хоть и не вполне трезвым, вижу… Чтобы вам было счастье, ребята! Простое такое человеческое счастье, семья, там, детки… У меня с этим не получилось… Ну, пусть у вас будет! За вас!
Он залпом выпил полный стакан водки, сморщился слегка, зажмурил глаза. Потом, понюхав, забросил в рот свой маленький бутербродик с тушёнкой и подцепил вилкой чуток капусты из целлофанового пакета. Пожевал. Лицо его покраснело, щёки налились румянцем.
— Вы не смущайтесь, ребята, я всё понимаю, священника хочется видеть святым, а не скотиной пьяной! Простите нас, попов! Мы ведь из того же мира, из того же общества в Церковь пришли, что и все остальные люди! А мир наш больной, и люди больные, и мы, попы, тоже такие же люди, и такие же больные… Нет, бывают, конечно, и герои среди нашего брата, вот сосед мой, игумен из Покровского храма, тот — да: работяга, подвижник! Такие есть, но их немного, героев всегда немного… Апостолов, вон, вообще всего двенадцать было, а они весь мир перевернули! Всю Римскую империю христианской сделали! Бог им, конечно, помогал… Но Он и сейчас помогает тем, кто старается, кто хочет жить чисто, свято, по любви! А раз вокруг нас и внутри нас такое свинство, грязь такая, мерзость запустения, пророком реченная, значит, не стараемся, значит, не хотим… Значит, жить в дерьме больше устраивает! Вот, как меня… Вы не подумайте, ребята, я не всегда такой скотиной был! Я в семинарию пришёл весь горящий верой, любовью к Богу, желанием послужить ему жертвенно, даже до крови! Я о мученичестве мечтал! Чтобы умереть за Христа, за Него муки претерпеть, кровь пролить, как сонм святых мучеников! И в семинарии, несмотря на то, что там чего я только не насмотрелся: лукавства, фарисейства, интриг, пороков самых пакостных — я всё равно о праведности ревновал! Молился много, несмотря на насмешки наших карьеристов, постился строго, на службы к лаврской братии ходил, мечтал монахом стать, афонским… Не выдержал… На третьем курсе от девок-регентш голову сносить пошло, и всё — монашество моё накрылось медным тазом… Ну и Любаня, попадья моя бывшая, тут ,как из табакерки чёртик, выскочила! Дочь маститого протоиерея, тётка у неё — игуменья известного монастыря! А сама дура-дурой…
Щас! Подожди, добавить надо, — отец Виталий нетвёрдой рукой наполнил вновь свой стакан водкой. Сергей и Даша, оторопев, безмолвно наблюдали всё это как бы со стороны, словно не с ними происходящее, чувствуя лишь, что это надо выдержать, перетерпеть, что за этим отталкивающим, странным поведением священника стоит какая-то огромная трагедия, причём, отнюдь не только его личная.
— Вот! — влив в себя ещё стакан, отец Виталий поковырял вилкой в сковородке, но закусывать ничем не стал, лишь налил себе в тот же стакан немного апельсинового сока и запил им водку. — Так о чём, бишь, я говорил? Ах да! Любаня… Жаль её! Польстилась, дурочка, на призрак шикарной жизни, меня, дурачка, молоденького попика, бросила, не захотела в попадьях на сельских развалинах «молодость гробить», выскочила за бизнесмена кавказской национальности, а тот её бить начал, гулял по бабам, отобрал ребёнка при разводе, чуть не прибил совсем! Она потом ещё два раза замуж выходила, первый раз — за нового русского, но тот в тюрьму сел надолго, за какие-то махинации с банковскими бумагами, потом за украинца-гастарбайтера, богатого достаточно, имевшего в Москве и в области Московской несколько бригад своих земляков-строителей, с ним тоже развелась… А дальше и не знаю, как её жизнь сложилась, перестал следить, только молюсь о ней, несчастной, у престола…