Русалия
Шрифт:
– Ну что мы все о грустном. Мазя, едем на Большую площадь.
– Какой-то праздник? – обыкновенным своим равнодушием встретила Мазалту прилив возбуждения, овладевший подружкой. – Золотко, я ведь это не люблю.
– Ну это ты как хочешь, - игриво щурилась Елисавета, давая тем самым понять, что ей известна какая-то необыкновенная тайна. – Можешь не ехать. Но-о… Не понимаю, как это ты, моя прелесть, посвященная во все слухи, не знаешь, что сегодня будет объявлено о том… - Она нарочно тянула слова: - Будет объявлено о начале строительства храма Соломона.
– Ах, это… - насмешливо хрюкнула Мазалту. – Ну,
– Да? – не прекращала осыпать подругу многозначительными взглядами Елисавета. – Но ты, похоже, не знаешь, что ради этого с Острова прибудут и каган и мэлэх.
– Да ну! – в один миг лицо толстухи заблестело. – Врут, может…
– Я говорю: думай, как хочешь. А только стражи всякой, и на конях, и так, от пристани по всему городу… не сосчитать. Собирайся. Я специально из-за этого к тебе заехала. Давай, вставай. А то все лучшие места займут. Поехали, там стольких увидишь… Там всех увидишь!
– Ох, я и не знаю… - разволновалась Мазалту. – Ну ладно. Тогда я сейчас детей соберу.
Елисавета поморщилась, не сумев совладать с собой:
– Какие дети, Мазя? Мы едем немного развлечься.
– Хорошо, тогда я возьму только Якова, Завулона, Ханукку и Хавачку.
– Ну давай уже. Давай так… - с напряжением преодолевая досаду и позывы к чесанию, махнула рукой Елисавета, вскочила на ноги.
– Так подожди. Я же скажу приготовить повозку.
– О-о! Рыбонька, - начинала почти открыто стервенеть Елисавета, - сядете в мою.
– Ну что ты! – замахала та толстомясыми руками, как и у подруги в многоценных кольцах и браслетах. – У тебя же открытая повозка! Муж вот вернется из Баланджара, как узнает, что я через весь город в открытой повозке ехала, - он меня убьет.
Кожа на лице Елисаветы, припорошенная рисовой мукой, подкрашенной в розоватый цвет, задергалась.
– Мазя! – когда же морщины на ее лбу и щеках обрели успокоение, они сложились в какую-то потешно торжественную гримасу, которую тут же поддержал такой же выспренний голос.
– Самое ценное в этой стране, где наш народ получил от Бога господство над всеми народами – это свобода. Понятно, наша свобода. А ты ведешь себя как… как какая-то грязная исмаильтянка. Что это за отрыжка прошлого?! На площади ты ведь все равно вылезешь из своей коробки. Не унижайся, ты не рабыня.
– Нет-нет, Еличка, я уж… как привыкла.
Еличке пришлось прождать немало времени, прежде чем толстая Мазалту вместе со своими толстыми маложизненными детьми не забралась в огромную, стоящую на колесах, коробку, вовсе не имеющу окон, зато обитую снаружи тисненой и местами позолоченной кожей. Разумеется, как же возможно было таким прекрасным особам проехать по городу без того, чтобы им предшествовали пара десятков слуг! Правда, Мазалту прихватила с собой свиту прислуги из трех десятков голов, что не могло не покоробить восприимчивую к подобным частностям завистливую подругу.
Пока повозки медлительно катились по гладчайшим улицам богатых еврейских кварталов, мимо высоченных заборов, вдоль которых нередко прогуливалась до зубов вооруженая стража, все было хорошо. Но стоило выехать из этого благоденствующего уголка огромного города, как тут же на дорогах начались всякие неприятные оказии. По мере приближения к сердцу раскинувшегося на восточном берегу основного города (города царицы) – огромной
Наконец это, становящееся все более изнуряющим, продвижение вперед с непрестанными остановками и вовсе застопорилось. Елисавета со своей открытой повозки видела, что впереди образовался особенно большой затор. Слышались исступленные поношения слуг, насмешливые выкрики ротозеев, откуда-то из грязного переулка доносилась несогласная песня пьяниц, визг детей, - впереди стояли повозки, сзади стояли повозки, а вокруг люди, люди… И тут Елисавета приметила одну из своих знатных наперсниц, с которой ее связывали предприятия, куда более важные, чем те, ради которых она навещала Мазалту. Завернутая с головы до ног в изумительную ярко-пурпурную накидку с широкой золотой каймой она шла пешком (своими собственными ногами!) вдоль обочины дороги да еще и в окружении всего восьмерых слуг.
– Мария! Мария! Муня! – окликнула Елисавета.
Мария поводила среди смешения коней, повозок и людей напряженным взором блестящих глаз и, наконец приметив машущий ей платок, протиснулась чуть ближе к повозке Елисаветы.
– Что ты там сидишь? Слезай! – крикнула она. – Так ты до ночи ехать будешь. Слезай, пойдем так.
– Но, Муня… - удивилась Елисавета. – А как же…
– Я оставила все побрякушки старшине сопровождения, и велела ему в первом же проулке сворачивать и ехать назад. Вот взяла с собой восьмерых. Давай, давай, - Мария нетерпеливо замахала руками.
– Да я тут… - Елисавета оглянулась на неподвижную коробку-повозку Мазалту, перед которой фыркала пара светло-серых запряженных в нее лошадей, скривилась, как будто глотнула уксуса, крикнула в ответ подруге: - Ладно. Я сейчас.
И вот уже две пожилые щеголихи, весело воркуя, стремили свой шаг в одном направлении. Елисавета тут же забыла о потеющей в своей коробке вместе с детьми толстухе Мазалту. Действительно, стоило ли беспокоиться: эта заплывшая жиром тупица всего лишь хочет поглазеть на мэлэха и кагана, ну так она получит то, о чем мечтает.
– Ты не поверишь, Муня, - изливалась перед новой слушательницей Елисавета, - я уже десятый день не могу найти себе что-нибудь подходящее. Муня, я с ума сойду.
– Вот уж вопрос, - усмехалась Мария. – Скажи этой… как ее… Фамна! Скажи Фамне, она тебе… Заплати только вовремя. Она тебе каких хочешь приведет. Молодых, опытных, белых, черных. Мне ли тебя учить? Плати только.
– Нет, нет, это не то. Все не то, Муня. Я уже и не знаю, что придумать. Все не то. Все скучно!
– И все мало? – Мария повернула к приятельнице широкое с крупными чертами лицо, на котором многочисленные изъяны от постоянно терзающих его всевозможных страстей также были замазаны разными красками; ее кроваво-красные губы широко раздвинулись, обозначив улыбку. – Мало?