Русалия
Шрифт:
Ой, ду-ду, ду-ду-дудочки 3011,
Прилетите к нам,
Ой, Леля моя Лада, прилетите к нам!
Принесите нам
Лето теплое,
Ой, Леля моя Лада, лето теплое!
Нам холодная зима
Надоскучила,
Ой, Леля моя Лада, надоскучила!..
Но Словишины глаза, данные ему Родом, тончайшими красными прожилками (как учил Богомил) соединенные со Стрибогом, наполненные влагой Купалы 3022, зрачок соединял их с Хорсом, серо-синяя радужина – со Сварогом, белки – с громовержцем Перуном, бесценный дар Единого, через нижние ресницы соединенный с землей, через верхние – с небом, эти глаза научены были различать красоту творений Всевышнего и снаружи - в смертном существующем, и внутри - среди вечного движущегося
Птицы. Стаи всевозможных нырков, лебедей, гусей, то и дело появлявшиеся в небе, были столь велики, что подчас, будто тучи, вовсе закрывали с каждым днем набиравшую сочность синеву. Большинство из них останавливались здесь ненадолго, стремясь к родным северным гнездовьям, но и тутошнее пернатое население оставалось столь обильно, что над плоской водно-тростниковой беспредельностью непрестанно гудело-перекатывалось такое же беспредельное птичье многоголосье. Шипение и кряканье уток, резкие крики скандалящих серых цапель, торчащих на вершинах высоких ветел, рев пеликанов над их плотами-гнездами по открытым плесам у входов в култуки 3033и нескончаемый переливчатый щебет там и здесь снующих мелких пичуг. И крылья, крылья, большие, малые, разновидные, - могло показаться, что именно от их усилий приходит в движение все воздушное пространство. Со свистом проносящиеся черные бакланы. Распластавшиеся, подобно солнечным крестам, кружащиеся в вышине колпицы. И еще чайки, коршуны, скопы, кулики, крачки, выпи, болотные курочки, ибисы… и вездесущие вороны. Это был почти сказочный мир.
Но в шестидесяти верстах (или двенадцати фарсахах, как говорилось здесь) вверх по реке разлегся огромный город, и город этот хотел есть. Оттого все обитатели поселения, в котором оказался Словиша, и жители всех подобных поселений были заняты в основном тем, что ловили птиц тысячами, собирали их яйца целыми коробами, а уж рыбу… Сазанов, вот, из зимовальных ям просто черпали кадушками. И все это съедал огромный, год от года распухавший город; город, честь, гордость и славу измерявший размахом потребления.
– Триста шестьдесят семь, триста шестьдесят восемь… - довольно улыбаясь бледным ртом с нависшими над ним длинными желтыми усами, приговаривал старик Атрак, бросая в тростниковый садок одну за другой живых шилохвостей.
Говорил он на своем, но занятия поселян предполагали использование столь незначительного количества слов, что Словише не нужно было много времени, дабы освоить их.
– Четыреста два… - продолжал Атрак. – Это что! Вот летом они линять начнут, летать не смогут, тогда за один раз по тысяче брать будем. И еще больше!
– Атрак, скажи, почему, когда мы рыбу сетью затянем, то самую лучшую – осетров – назад в речку бросаем?
– подавая старику очередную, извлеченную из сетей птицу, спросил Словиша на хазарском, в котором чувствовал себя увереннее.
– Ты мне не говори «Атрак». Говори «Кударкин 3044». Я тут главным поставлен – значит, Кударкин.
– Хорошо. Конечно, - поторопился согласиться Словиша, внутренне улыбаясь наивному честолюбию старика. – Ловим, говорю, и осетра, и севрюгу, а оставляем всяких карасей… Это что же получается?
Выждав время, способное придать солидности его ответу, Атрак отвечал не спеша, как и прежде по-гузски:
– Кто как, а мы и рыбу, и птицу ловим для самого царя! А у царя такая вера, что нельзя эту рыбу есть. Икра у нее черная и чешуи нет. Потому нельзя ему такую рыбу есть. И всем, кто с ним – нельзя. А сами мы едим, только нам много не надо.
И пристально посмотрев на парня, подозревая, что тот не все понял из его речи, добавил несколько русских слов: «Хазарский царь. Плохая рыба». Затем старик Атрак (чувствовавший в себе Кударкина) подозвал молодого, Словишиных лет, хазарина Башту, который все это время был занят тем, что надувал через соломинку пойманных им лягушек и с коротким лающим смехом пускал их одну за другой плавать по воде. Атрак велел парням перетаскивать плетеные садки с птицей к челну, загрузить его, с тем, чтобы с рассветом можно было отправить его в Итиль. Старик поковылял прочь, а Башту -кряжистый смуглый малый, - чуть наклонив вперед небольшую с плоским затылком
– Ты сам перенесешь все садки на лодку. Понял? – сказал он без тени доброжелательности.
Но для того ли Словиша бегал от своих прежних притеснителей и покрывал раны и ссадины размятыми листьями попутника 3051, чтобы теперь найти нового в лице этого истязателя лягушек. Непроизвольно стащив с головы войлочный колпак, уже без овчинной подбивки, по случаю установившихся теплых дней, Словиша с уверенностью поглядел в несколько раскосые черные (вовсе без зрачков) глаза своего противника и сказал, удерживая горячий вздох:
– Я понесу свои садки. А ты понесешь свои. Понял?
Через минуту двое молодцев, сцепившись, уже катались по берегу, приминая редкие кустики осоки, ногами и руками взметая столбы песка. Несколько артельщиков в стороне с увлеченностью наблюдали происходящее, то и дело подзадоривая воителей. Представление окончилось появлением разгневанного старого Атрака с веслом в жилистых навсегда загорелых руках…
А ранним утром следующего дня с тем же Башту, в котором вдруг проснулось дружелюбие, Словиша ловил мережей темно-зеленых полосатых щук, заканчивавших свой нерест на заросшем водорослями мелководье. Отбирали исключительно икряных самок, поскольку торговец, на которого трудились здешние люди, именно шучью икру называл «кошерной», - видимо, лучшей, как то понял Словиша.
Рыбу ловили спозаранку прежде всего с той целью, чтобы к следующему утру она была доставлена в Итиль животрепещущей. На челне ее помещали в широкие кадки, наполненные водой, и накрывали мокрым веретьем.
В назначенное время челн прибыл в город, о чем тут же было дано знать определенным людям. Те незамедлительно передали весть другим, другие – третьим…
Малик Иосиф эту ночь как всегда спал дурно, - боль в затылке то и дело заставляла его просыпаться. Он звал дремавшего за дверью челядинца, и тот немедля бежал на зов с серебряной плошкой в руках, наполненной успокоительным зельем. Иосиф делал несколько глотков и вновь проваливался в неглубокий тягостный сон, полный докучливо выразительных видений. Но вот уже и этим ночным образам не дано было увести его сознание в нервный переменчивый мир грез. Иосиф не без труда выпростал пухлую руку из спеленавшего ее шарлахового индийского кмента 3062, раскидал несчетные подушки и подушечки, рассыпанные по очень низкому и невероятно широкому ложу, застланному громадным пушистым ковром – подарком багдадского халифа. Разноцветные подушки, которые в течение ночи и так, и эдак приходилось подкладывать под вечно затекающие руки и ноги, источали смесь наглых ароматов каких-то благовонных мистических трав, добавленных в наполняющий их пух, и запахи эти сейчас не успокаивали, но, скорее, раздражали.
Охая и кряхтя, властелин Хазарии с третьей попытки поднялся с ложа и, пошатываясь, подошел к огромному золотому зеркалу (подаренному отцу византийским царем) и невеселым взглядом вперился в свое отражение. Из желтой золотой мути на Иосифа смотрел большими и грустными еврейскими глазами невысокий пухлый человечек в длинной белой рубахе, щедро украшенной цветными вставками и вышивкой, которая ничуть не скрывала его рыхлой фигуры. Фигура как раз и была причиной его серьезных огорчений, но не ее рыхлость заставляла крушиться Иосифа, а то, что с каждым годом (а ему казалось, что и с каждым днем) она все отчетливее приобретала женские очертания. Покатые плечи его казались невероятно узкими в соседстве с громадными бедрами, округление которых («как ожерелье, дело рук искусного художника») могло поспорить в живописности с округлениями первых красавиц Острова. Выпирающий живот нельзя было сравнить с округлой чашей, но с округлой лоханью – вполне. И если в традиционной системе обрисовки женских красот сопоставление ланит хазарского царя с половинками гранатового яблока могло показаться натянутым, по причине их желтоватой бледности, то провести некую поэтическую аналогию меж его сосцами и двойней серны, пасущейся между лилиями (желтыми лилиями) было бы возможно, и это-то более всего удручало хозяина тех женских сосцов.