Русалка. Сборник страшных рассказов
Шрифт:
– Не верю! Ни за что не поверю и вам докажу! – и широкими быстрыми шагами направился к калитке.
– Батюшки святы! – Евдокия снова перекрестилась, и, обращаясь к Лукерье, собиравшей со стола чашки сказала: – Да оставь ты это, оставь. Беги к отцу Никонору. Скажи, мол, с барином плохо, срочно нужно ваше участие.
Лукерья отложила посуду и, поправив, сбившийся на голове платок, побежала по хозяйкиному поручению. Сама Евдокия ушла к себе в комнату, встав перед образами на колени, погрузилась в длительное моление.
Полянский быстро шел через лес, запинаясь
– Я хотел бы видеть Асю. Анастасию Ивановну! – Прокричал ему в лицо писатель.
Старик почесал голову, и глядя на Полянского осоловелыми глазами, промямлил под нос:
– Усопли-с. Усопли и барышня и ейный родитель. А меня баринов братец – наследничек, вот в сторожа наняли.
Писатель резко развернулся и побежал прочь от дома, на ходу хватаясь за голову. Через полчаса он сидел у небольшого каменного надгробия за оградой старого кладбища возле церкви. В серую, уже слегка покрытую мхом плиту был вделан медальон- фотокарточка. С фотокарточки на него смотрела своими ясными черными глазами Ася Мещанская. Слезы туманили вид на это скорбное место. Они просто текли по лицу писателя, капали в густую траву. Никогда еще в своей жизни Николай не ощущал такого отчаяния и опустошения. И вроде он знал ее или то, что ею прикидывалось всего каких-то несколько дней. Но как успела эта девушка завладеть его сердцем, стать смыслом всего?
– Так и знал, что найду вас здесь. – произнес кто-то за спиной Полянского и положим ему на плечо большую теплую ладонь.
Николай обернулся и увидел перед собой отца Никонора. Высокий, со строгими лицом и густыми темными, тронутыми ранней сединой волосами, в своем черном монашеском платье, он усиливал мрачную атмосферу этого места. Священник печально посмотрел на надгробие, перевел взгляд на писателя и, хлопая того по плечу сказал:
– Давайте я отведу вас домой, Николай. Евдокия Тихоновна очень за вас переживает.
Полянский покорно поднялся, и, продолжая беззвучно плакать пошел за Никонором. Когда они подходили к усадьбе, слезы на лице писателя высохли. Им овладело какое-то безучастное к окружающему миру отупение. Казалось, все мысли исчезли из головы, и он уже не помнил не то, что Аси, но и себя самого.
Его привели в комнату, уложили на кровать, укрыли легким одеялом. Священник, пообещав читать заздравный сорокоуст, покинул имение. Евдокия зажгла лампаду и пошептав молитвы, уселась в большое старое кресло и, поглядывая иногда поверх очков на племянника, принялась за вязание. Полянский смотрел в потолок. Он изучал маленькие бегущие по старой штукатурке трещины, стараясь не думать о кошмаре, приведшем в столь печальное
Проснулся Полянский от жуткого громового раската. Он был в комнате один, а в окно беспощадно хлестал ливень и бились ветки деревьев. От тусклого лампадного света резало глаза. Николай встал, потушил горящий фитиль и снова отправился к кровати, когда в оконное стекло кто-то легонько забарабанил пальцами. Этот стук был едва различим среди звуков разбушевавшейся стихии, и писатель принял бы его за дождевые капли, однако в окне явственно белел чей-то силуэт. Вспыхнувшая на мгновение молния осветила стоящего за стеклом, и Полянский с ужасом понял, что это Ася.
– Николай! Коленька! – она стучала уже уверенней. Писатель видел ее бледное, обрамленное прядями черных волос лицо, и его колотила дрожь. – Пустите меня, Коленька! Здесь жуткая гроза!
– Да воскреснет Бог! – Полянский рухнул на колени перед иконами и начал судорожно креститься, – Расточатся врази его, да бегут от лица его ненавидящие его.
Он как мог старался не смотреть в сторону окна. А Ася меж тем продолжала стучать все настырнее.
– Коленька, я все промокла. Пусти меня.
– Яко тает воск от лица огня, да погибнут беси от лица любящих Бога…
– Пустииии! – завизжало то, что стояло в тьме и все еще претворялось умершей два года назад девушкой. Оно кулаками молотило по стеклу и требовало открыть.
Дрожа всем телом, писатель не удержался и повернулся. То, что прикидывалось Асей с остервенением высадило окно и влезло в комнату, впустив с собой запах сырого склепа и могильный смрад. Перед Полянским стоял труп. Такой, какими покойники бывают на третий день после смерти. Восковое с синевой уже лицо, губы без единой кровинки, впалые щеки и глазницы.
– Что же ты, Коленька, сегодня не пришел? – спросило существо, – Я ведь ждала тебя.
Даже не успев до конца осознать весь ужас происходящего, писатель лишился чувств.
Утром, вошедшая проведать хворающего племянника Евдокия, обнаружила того лежащим на полу. Тело его скрючилось в противоестественной позе, глаза были широко раскрыты, будто он видел нечто жуткое. Однако Николай был жив. Он не двигался, не отвечал на вопросы и лишь, когда к нему прикасались издавал слабые стоны. В руке его был зажат небольшой медальон и прядью темных волос.
Позвали за земским доктором и отцом Никонором. Священник почитал над болящим псалтирь, пытался причастить нечастного, однако тот так и не смог проглотить кусочек смоченной кагором просвиры. Приехавший после обеда доктор осмотрел Полянского и рекомендовал дать Николаю отоспаться. Да только вот спать писатель не мог, он сутками лежал, глядя выпученными глазами в потолок, отказываясь от еды и питья. На третий день после страшного происшествия Николай Полянский скончался, так и не произнеся не единого слова.