Русология

Олен Игорь

– Вера... Но...
– притворилась, что смотрит в папку.
– Ведь при других мы не сможем так... разговаривать? Не поймут никто...

– Скажут, мы влюблены, - изрек я.

Вмиг покраснела.

Я к ней приблизился.
– Да, не шуточно влюблены, не смейтесь. Как нужно всем любить...
– И я смолк. ('Отцовская', обронил он, 'любовь'?).

Я вставил: - Расскажете о себе? Когда-нибудь? А я вас спрошу о такой вашей жизни. Мне это важно. Мне интересно: вы как есть и вся жизнь ваша, вдруг вас приведшая вот сюда вот директором, чтоб выписывать чек, краснея.

– С рыжими вечно... Это жуть бесит.

– Бесит...
– я вторил. Я уходил в себя, где внимал уже первенцу и словам его про любовь - 'отцовскую'.

–

Я все деньги дам.

– Нет...
– Я чувствовал муки.
– Верочка... Нужно... нужно идти. Всё...

Я брёл к родителям, благо близко. Шашни с директоршей? Я не выгод ищу, а Жизни, чувствуя: сгинь я, кто меня вспомнит как человека, не как лотошника? Мне б - естественность, вроде той, что земля летом тёплая, месяц жёлт, девы нежные. Я ломлюсь в людей, так как все скрыты в панцирях под замками.

Взяв сына с бр'aтиной, скрытой в ветошь, я вышел к 'ниве'. Мать сошла в шубе. Мы с ней проехали до Сбербанка, где наши деньги 'власть бережёт от нас', пояснила мать. И я ждал её, глядя, как норд метёт лёд в клумбе.

– Пап, она скоро?

– Да... Вон, вернулась...
– Я открыл дверцу.

Мать села рядом.

– Что?

– Я хотела...
– Мать, взяв ладонь мою, как и я час назад брал Верочку, шла за 'рамки'. Только напрасно; я ведь не мальчик, кто жив уроками; у меня свои взгляды, принципы, скептицизм и ирония; отстранённость в итоге. Пусть из-за хворости автономия свяла, но в меня сложно.

– Мама, - я начал, чтоб отдалиться.
– Марка врачу платил, ради Родика. Знай впредь.

Мать отвела глаза. Ей мечтался сын сильный. А вместо этого неродной, звать 'Гоша', им помогает. Будь я моложе, я обещал бы ей звёзд с небес. Но я только вздохнул, уверенный, что судьбу не сломать; красавицам, начиная с Елены Троянской, горше, чем кажется.

– Мы хотим тебе счастья, мам.

– О, я счастлива вами.

– Мной?
– подал голос Антон, мой сын.

– Я хочу, чтоб мой внук имел что положено. Чтоб вы с Родиком жили. Честь Гоше. Но его мало.

Я нервно тронул руль.

– Продавать её. Ясно?
– Мать улыбнулась: гладкая кожа, собранный подбородок.
– Хоть за пять тысяч... Да хоть за сколько.

Я был растерян, стал заикаться и возражать ей: - Я ме... меняю скоро фамилию! Чтобы я это слушал? Нет, ты не можешь так! Так нельзя! Мы никто бе... без бр'aтины. Он никто - внук твой, я никто.

– Он никто без учения. Ты же... Ты и сейчас тень. Родя наш гибнет. Нам нужны деньги, очень большие. Деньги любые.

Я вылез справиться с дурнотой, сыграв, что смотрю, как там шины. Сняв ногтем наледь на дряхлой щётке на лобовом стекле, сел дослушивать.

– Почему отец дал её?
– мать продолжила.
– Павел, вещь не его уже. Он не смог решить, не дерзнул решить. А продашь её ты.

– В ней род наш!
– я бормотал.
– Как род продать?!

Мать расстроилась.
– Ты уверен, что сын твой, кто дремлет сзади, дюжину лет спустя, без тебя, я хочу сказать, не сменяет вещь на какой-нибудь 'бээмве', девицу?

Я мучась слушал. Я жил квашнинством. Бедность, никчёмность не угнетали, если ты близок древнему роду и есть свидетельства... Мне отец отдал мне бр'aтину, чтоб с себя снять ответственность? Или он так спасал меня? Я представил, что, вот, продажа - и, ненашедший себя в сём мире, чахнущий от распада тела и духа, я лишусь бр'aтины... Вряд ли вынесу, вряд ли. Но почему мне опять решать?! Как мне жить в двух ужаснейших ситуациях, не продав и продав её? Отдавая мне бр'aтину, вместо чтобы самим продать, мать с отцом потерять могли Родиона, вечного мальчика дней Гагарина: я могу удержать вещь. Что, я дороже им? Но как кто? Как нормальный кормщик их внука?

Знали бы, как нормален я - издыхающий, вкупе с предками и потомками представляющий вторсырьё в историческом празднестве колен Гадова, Неффалимова и Рувимова. Богу - я

нуль. Матери - нуль второй сын, бедный увечный? Ибо, что б ни бы-ло, выбор сделан: я могу не согласен быть, и впредь мне решать: жить ему, Родиону, либо же мне жить славою рода? Или смекнула, что, после первенца, уступлю?

– Он плох?
– Я глотнул седатива в виде двух капсул.

– Он жив условно, - произнесла она, чтобы я, это зная, крепнул в решении.
– Ты и сам плох.

Бр'aтину не спасти, я понял.
– Ладно, продам её... Будем жить, мама, - я покривился.
– Но не сейчас, не вмиг... Ладно?

– Павел, обследуйся.

– Да, - сказал я.
– Конечно.

И она вылезла.

Я глядел вслед величию и надеждам, спрятанным под облезшую, но на ней - шубу царскую. Я решил: как бы ни было, подарю ей песцов с шиншиллами. Пусть у гроба сынов своих плачет статная элегантная женщина, не жена, не невеста, - мать в утешение...

VIII Береника

Ехали близ руин взорванного в Москве дома. День назад гордая, башня сделалась грудой плит, балок, мебели и раздробленной утвари вперемежку с телами, в коей ворочались краны и экскаваторы, сортируя, сгребая хлам. Блоки стенок в обоях, где отмечали рост чад родители, кровь героя вой-ны, струны скрипки студента консерватории отвезут в карьер, свалят в яму. Станется квази-кладбище. Но никто не придёт туда, а оплакивать взорванных будут снег и дожди; и весной, в апрель, когда нет ещё зелени и обломки светлы в лучах, на пруту, что торчит, как шест, ветер тронет эластик с некогда самой стройной ноги второкурсницы из Московского инженерно-строительного - как укор судьбе, как порыв проявиться вот так хотя б...

Я, давя газ, тронулся дальше.

Мы жили в длинном, как такса, коробе, что одним торцом к Карнавальной ул., а другим - в сквер с деревьями. Бросив 'ниву', вышли к подъезду, нёсшему груз забот властей в ипостаси снабжённой кодами двери. Я же рассчитывал, что меня и семью мою и соседей выручат не подобные двери, но серость, блёклость и неприметность сей жилой ветхости.

За табличкой с номером 70 был склад ящиков с этикетками '1-ый Пряный...' То есть вновь специи. Что неправильно. Мы решили кончать; я в Квасовку ехал, словно стирая всё, - а жена набрала товар. Как, откуда? Это ей Марка дал. Эскулап Родиону плюс это значило, что, и так задолжавший, я вновь одалживал. В мыслях вижу, как, позвонив ей ('поговорить, Ник'), Марка, вняв жалобам, что заказчики 'ждут уже', а нет 'пряностей', отпустил товар, наболтав, что в его интересах сбыт его бренда. В комнате - пачки, тучные сумки и накладные в 'Торги', 'Ритейлы', 'Трейды' и прочее, учреждённое, чтоб оказывать мне любезность взять товар, распродать и потом рассчитаться. Я был в убытке... В общем, баланс мой был отрицательный, что знал я и сам Марка. Но не жена моя. То есть женщина, что достала всё это и где-то бегает, разнося заказ; эта женщина с звучным именем Береника Сергеевна - мне жена... Берениками были дамы Египта и древней Греции; и дочь Ирода, истребителя вифлеемских чад; и врагиня ап. Павла; также метресса кесаря Тита, сжёгшего город избранных. Береника по-гречес-ки '', 'Победоносная'. С тонкой талией, ноги-руки излишествовали в длине и тонкости, голова как бутон на стебле - вот она. Также рост с разнобойностью членов, что создавали вид, что они изгибаются. В Нике сходство с мадоннами длинных шей чинквеченто (женщины-башни). Плюс длинный рот ещё, что от скул оттеснён умилками; подбородок с ложбинкою; две миндалины глаз в их сини и соболиные, под высоким лбом, брови. Вот моя Ника - вся локомоция, линеарность, странница во трёх соснах и попаданница вечно-всюду впросак. Мать звала её 'Невпопад', я вспомнил. Вешалась в детстве; ей вдруг подумалось: май закончился, - и она расхотела жить. Я, пройдя к телефону, шумно звонившему, слушал.