Русская дива

Тополь Эдуард Владимирович

А второй — и тайной — заботой полковника была его собственная тоска. В городе, насыщенном праздничным подъемом, суетой, флиртом, цветами, свиданиями, у Барского не было никого, с кем он мог бы пойти в театр, посидеть в пивном баре, сыграть в преферанс или покататься на лыжах. Даже родную дочь он месяц назад прямо из больницы отвез на Вятку, в Дымково, к своим дядькам, братьям его матери, приказав им поить ее парным молоком и вообще холить и лелеять, но не спускать с нее глаз, пока он сам за ней не приедет. И теперь он страдал от одиночества и какой-то бездарной маеты своих гэбэшных занятий, словно кто-то выдернул из него главный стержень жизни. Нет, были, конечно, и у него возможности для развлечений: он мог вызвать к себе на ночь хотя бы ту же Наталью Свечкину, и он мог пойти в пивной бар со своими коллегами по Комитету. Но коллеги были скучны и раздражали его своими неизменными антисемитскими анекдотами,

а бляди типа Наташи Свечкиной вызывали отвращение.

И виной всему был, конечно, этот недобитый мерзавец Рубинчик!

Он, Барский, не убил этого подонка в то дождливое сентябрьское утро, убоявшись Олиной угрозы.

И не то этот живучий жид сам выкарабкался из воды, не то его подобрали какие-то рыбаки, но, провалявшись пару недель на больничной койке, Рубинчик, хоть и с палочкой, но вышел из больницы, снова ходит, ездит на своем дрянном «Москвиче» и думает, наверно, что тайно вывезет свою книгу о евреях при отлете из страны 4 ноября. Да, Барский вынужден был и ему, как Анне, дать выездную визу, потому что, во-первых, только на этом условии Оля согласилась уехать из Москвы и не возвращаться до отъезда Рубинчика. А во-вторых, мог ли он вывести этого Рубинчика на суд, если это автоматически открывало сожительство с Рубинчиком Оли и ее участие в изготовлении антисоветских пасквилей! Но хрена с два этот Рубинчик вывезет свою рукопись! Этого Барский Оле не обещал, и теперь он лично просматривал все списки пассажиров рейса «Москва — Вена», чтобы не было накладок, как с Раппопортом, и он сам, своими руками протрясет на таможне весь багаж Рубинчика! Смеется тот, кто смеется последним, господин писатель!..

Погруженный в эти мысли, Барский, подняв воротник пальто, медленно шел по Арбату сквозь густую праздничную толпу. Но он не видел ни этих людей, нагруженных авоськами с пакетами, ни витрины магазинов, украшенные пирамидами консервных банок, ни крупных снежинок, роем танцующих под лампами фонарных столбов, ни праздничных Призывов ЦК КПСС ударным трудом крепить лагерь социализма. Какой-то странный, нерусский блюз, который он слышал ночью по «Голосу Америки», уже сутки терзал его душу. «Композитор Джордж Грасс, музыка к кинофильму «Моя единственная любовь», — сказал диктор. Черт возьми, тут же обожгло Барского, неужели у него, полковника КГБ, есть родной дядька в Америке?

— Товарищ полковник, здравствуйте!

Барский поднял глаза, перед ним стояла Валя, секретарша генерала Булычева. На ней была распахнутая короткая дубленка, свитер, обтягивающий ее крепенькие грудки торчком и спускающийся чуть-чуть ниже бедер, и импортные сапожки выше колен, подчеркивающие совершенно офигительную длину ее стройных ног. В руках Валя держала две тяжелые сумки с покупками, а на ее маленьком и круглом, как головка подсолнуха, личике светилось праздничное возбуждение. Барский с улыбкой вспомнил, как в академии их учили определять суть человека по тому, что сам человек подчеркивает в себе своей одеждой. Главным достоинством этой Вали был, конечно, ее сексапильный «станок».

— С праздником! — сказала она. — Чо эт вы такой грустный? Небось евреи достали? Помогите такси поймать, а то мне с этими сумками руки не поднять! Представляете, шесть банок болгарского лечо обломилось! И «Чинзано»!

Барский взял у нее одну сумку, вдвоем они ступили с тротуара на мостовую и стали голосовать проносящимся мимо машинам.

— А куда тебе ехать? — спросил он.

— Чертаново. У нас там маленький сабантуйчик. А поехали со мной, товарищ полковник! У меня подруга — как раз для вас, ей-богу! Вы блондинок любите? Школьная учителка — они знаете какие сексуальные? Между прочим, ваш знакомый будет. Игунов, помните? — И, уже сев в машину: — Ну, поехали?

— Спасибо. Я не могу, — сказал Барский, отдавая ей сумку с «Чинзано».

— Жалко, — совершенно искренне огорчилась Валя. — Ну, желаю вам веселых праздников! Позвоните как-нибудь… — И, наградив его долгим красноречивым взглядом, повернулась к шоферу: — Чертаново!

Барский захлопнул дверцу такси и долго смотрел, как машина, вздымая снежную пыль, удалялась в арбатской поземке. Честно говоря, он и сам не знал, почему отказался поехать с этой Валей. Потому что там будет Сергей Игунов? Или потому, что ему, как последнему мазохисту, нравится под блюз своего американского родственника терзать свою душу мыслями об Анне? Или потому, что он уже третий день приезжает сюда, на Арбат, и часами гуляет по арбатским переулкам, не зная, под каким предлогом ему постучать в дверь Сони Грасс?

Он не знал, что именно в это время к четвертой платформе Ярославского вокзала подошел поезд «Киров — Москва» и из него вышла его дочь Оля, сбежавшая из-под надзора своих вятских родичей.

54

Если

бы месяц назад кто-то сказал Рубинчику, что ему еще предстоит пережить в последние дни пребывания в России, он рассмеялся бы этому провидцу в лицо и назвал его сочинителем мелодрам. Тем паче, что тогда, месяц назад, лежа в Пироговской травматологической больнице, Рубинчик дал слово себе и Богу не приближаться не только к Оле Барской, но вообще ни к одной женщине, включая собственную жену. Что было нетрудно выполнить: по мнению врачей, только чудо могло в обозримом будущем вернуть к полноценной деятельности его ключ жизни. Но, как ни странно, Рубинчика это не волновало, он отсек от себя все плотские мысли, он не смотрел на женщин и сконцентрировался на одном — на Книге. Так завзятый курильщик, бросив курить, не терпит даже запаха табака, так алкоголик, выйдя из тяжелого запоя, равнодушно и даже с отвращением проходит мимо витрин винно-водочных магазинов.

Но Книга! Теперь, потеряв остальные соблазны жизни, Рубинчик стал буквально одержим ею и даже в своей мужской инвалидности видел промысел Божий. Поскольку детей до отъезда забрали Нелины родители, чтобы «побыть напоследок с внуками», Рубинчик мог дни и ночи просиживать на кухне своей полупустой квартиры, исписывая листы бумаги быстрым и мелким почерком. Да, начиная свой труд три месяца назад, он и не думал, что его Книга так разрастется, он собирался писать только о еврейских активистах. Но это оказалось невозможно. Русские диссиденты, литовские националисты, крымские татары, немцы Поволжья, ингуши, украинские католики, чеченцы, адвентисты седьмого дня сами врывались в его рукопись точно так, как пятидесятники еще весной прорвались через милицейскую охрану в Американское посольство и засели там, требуя, чтобы и их выпустили в Америку. Да и как можно отделить евреев от всего остального диссидентства, когда само КГБ объединяет их в одних и тех же лагерях и тюрьмах одной и той же статьей Уголовного кодекса — 58 «прим», «антисоветская деятельность». Но когда Рубинчик свел их всех в своей рукописи, он вдруг обнаружил, что под монолитным панцирем великой империи коммунизма бурлит магма сопротивления. Нет, это еще не был, как говорят в геологии, мощный пласт, наоборот — евреи-отказники пытаются держаться в стороне от украинских католиков, а чеченцы и крымские татары не связаны с литовскими националистами. Но эти разрозненные очаги греют котел, и даже с помощью психушек и лагерей КГБ не успевает остудить эту магму. А Рубинчик не мог удержать напор этого материала на свою Книгу. С ним случилось то маленькое чудо, которое еще в древние времена обращало простых еврейских пастухов в апостолов и пророков, — он уверовал в свою миссию. Начитавшись еврейской религиозной литературы, склонный, как все сочинители, к мистике, он считал, что это Провидение оставило его в живых, чтобы он дописал свою Книгу, и ради этой цели освободило его даже от плотских соблазнов…

Правда, Неля думала иначе. Из-за этой «проклятой книги», полагала она, сотрудники КГБ и избили ее мужа, а он, «охренев», из чисто еврейского упрямства хочет им назло дописать ее именно тут, в России. «Но мне не нужна слава Солженицына! — кричала она Рубинчику. — Я хочу уехать живой, а не инвалидом! Тебе мало, что они отбили тебе бейцы?!» Рубинчик морщился от ее грубостей. Оказывается, женщина может годами жить без сексуальных удовольствий, не теряя человеческого достоинства, но не может и недели прожить без надежды на них. Но он не реагировал на эти выпады. Разве он мог рассказать жене, какой ценой достались им выездные визы? Зато, пользуясь своей послебольничной слабостью, он сбросил на Нелю все отъездные хлопоты: распродажу мебели, упаковку чемоданов, беготню за справками, в австрийское посольство, за разрешением на Ксенину скрипку, и так далее. А сам отвлекся от своей работы только раз: на покупку билетов до Вены, объяснив Неле, что в железнодорожных кассах у него старый, еще журналистский блат. Но поездка за билетами отняла лишь пару часов, а затем, сидя на упакованных чемоданах, он продолжал работать…

— Если ты вздумаешь тащить свою сраную книгу через границу, я с детьми поеду отдельно и до тебя! Ты понял? Я не буду рисковать детьми из-за этого дерьма! — взвилась Неля сегодня утром, застав его за странным занятием: на кухне, превращенной на ночь в фотолабораторию, были на бельевой веревке развешаны двенадцать 36-кадровых фотопленок, на которые Рубинчик фотоаппаратом «Зоркий» переснял все четыреста страниц своей бесценной рукописи.

— Успокойся, у меня есть канал. И никакая она не сраная, ты же сама ее придумала! — ответил он, разрезая фотопленки на отрезки по шесть кадров в каждом.