Русская фэнтези-2008

Белоусов Сергей

— И что это значит? — Мигель, мазнув взором по башне, уставился на Триаду.

— Ох! — вдруг вырвалось у Виолы, до нее что-то начало доходить.

— О, Ланделема! — ахнул Санчес. — Туман-то непроходим! То есть ходить в нем можно, но бесполезно — никуда не придешь.

— Да, — кивнул Виктор, — вот именно! И боюсь, все наше передвижение может быть только в границах туманной стены. И башня — единственный шанс вырваться за ее пределы.

Никто ему не возразил, даже Виола.

Впереди шел Виктор, справа и слева от него, но чуть отставая, пристроились Санчес с Мигелем. Следом двигалась Белоснежка с Ланкой, державшиеся за руки как первоклассницы. Виола, поглядев на их сцепленные руки, усмехнулась

и пошла рядом, но сама по себе, звонко цокая по асфальту каблуками босоножек — немного не в такт глухим ударам деревянных сабо. Триада внимательно смотрел то под ноги, то по сторонам, ожидая очередной пакости от судьбы. Основания для опасений были: по поверхности асфальта расползались трещины, причем чем дальше, тем их было больше. И это еще не все: они становились шире и глубже. На подходе к углу дома через одну трещину пришлось даже перепрыгивать, а в это время левее, из ямки выпорхнул клочок тумана и завис в полуметре от земли.

Пришлось дернуть за руку Санчеса, взор которого был направлен куда-то вверх, из-за чего нога чуть не вляпалась в это странное образование.

— Лучше не рисковать! — пояснил Виктор другу, с недоумением уставившегося на него, и повел подбородком влево.

Санчес моргнул, всмотрелся в непонятный феномен, кивнул и обошел подозрительное место.

— А как ты думаешь… — начал он.

— Никак! — отрезал Виктор и отвернулся, устремив взор направо, на мостовую. Там было пустынно, и лишь изредка проскакивали автомобили с зажженными фарами.

На душе у лидера было муторно и с каждым мгновением становилось все противнее. Этот дурацкий, пошедший наперекосяк экзамен, загадочная Белоснежка, беззаботные друзья рядом и несколько пропавших… Все это липкой тяжестью повисало на душе, не давая спокойно вздохнуть.

«Случайность? Злой умысел? Судьба? — в который уже раз пытался он решить, не забывая отслеживать изменения в обстановке. — Ну вот, это что-то новенькое!»

Ситуация на дороге существенно изменилась. Движение стало интенсивнее. По ближней полосе двигались в основном кареты, запряженные парами и тройками лошадей. Изредка между ними место занимали телеги и совсем редкие велосипедисты. По второй полосе ехали автомобили — разных марок и годов выпуска. Встречались среди них и антикварные драндулеты, беспощадно дымившие. По третьей полосе мчались фантастические автокары — один даже под парусом. Но все ехали совершенно бесшумно. А еще — никто из управляющих ими людей не обращал внимания на наших героев. Виктор поморщился: «Еще непонятки! Ладно, не мешают — и фиг с ними!»

В этот миг на дороге показалась русская печь, которая, дымя трубой как паровоз, быстрыми зигзагами промчалась по проспекту в сторону центра, оглушительно крича при этом:

— Дорогу! Дорогу!

И все ей эту дорогу торопились уступить, особенно когда она вылетела на встречные полосы: автомобили — спешно тормозя или рискованно поворачивая, а кони — вставая на дыбы. Впрочем, она и сама при этом лихо лавировала, никого не задевая. Молодой парень в костюмной тройке и лаковых штиблетах, лежавший на печи на боку, в это время равнодушно зевал, ни на кого и ни на что не обращая внимания. А двое бритоголовых бодигардов, сидевших, свесив ноги, по краям, увлеченно прицеливались в окружающих из автоматов.

— Ну, Емеля и катит! — восхищенно покрутил головой Мигель, а Санчес присвистнул.

Виктор нахмурился, в голове метались тревожные мысли: «Просачивание идет со страшной силой. Нельзя здесь задерживаться!» — и он ускорил шаг, а за ним и все другие.

Школа жизни

Ну что ж! Пришло время рассказать, как безобидный ранее экзамен по литературе стал смертельно опасным. Начать надо с того, что в руководстве нашей академии сидят замшелые старые пни, которые за тысячи лет жизни если чему и научились, так это бояться нового.

Но иногда Учёный совет просыпается, вспоминает, что

время-то идет, и начинает чудить. Вот и пару лет назад достопочтенный доктор Парацельс, один из самых молодых (ему чуть более пятисот) профессоров, не вовремя проснувшись во время традиционной речи ректора по случаю начала нового учебного года, услышал спросонья слова «активные формы обучения» и взвился к потолку. Зацепившись там ногами за плети дикого винограда, разросшегося так, что и звезд не видно, он свесился вниз и принялся орать, что он еще когда ввел активные формы обучения для своих студентов, сжёг учебники и первым привел студентов-медиков к постелям больных. Ну и никто с этим не спорит. Было это, исторический факт, даже в книгах написано. Честь ему и хвала за это. «А литература-то тут при чём?» — спросите вы.

А вот при чём. Не выдержав этого ора, Ученый совет дрогнул и принял решение распространить опыт Парацельса на другие дисциплины. Но все заведующие кафедрами, присутствовавшие на совете, отбились от эксперимента и мудро постановили о его проведении по литературе, поскольку заведующий этой кафедрой, во-первых, еще пятьдесят лет назад в своём отчёте заявил о введении «игровых элементов» в процедуру экзамена, а во-вторых, отсутствовал на заседании.

— И нечего прогуливать, — заметил профессор Алмаз Золотцев, — а то, видите ли, у него конгресс на Гавайях! Не мог, что ли, продублироваться! — И все с ним дружно согласились.

С тех пор литература стала смертельно опасной. Давным-давно её сдавали, сидя перед преподавателем, мирно вздымая волны красноречия и вспенивая бури в стакане воды. Во второй половине двадцатого века во время экзамена студенту приходилось порхать над мелким водоёмом, встроенным в пол: не сдал — сел в лужу! Ха! В этом и состоял «игровой элемент», вполне удовлетворяющий незатейливое чувство юмора экзаменаторов. Но в третьем тысячелетии экзамен начинается с того, что на кафедре торжественно сжигается несколько романов, рассказов, повестей, поэм, баллад и прочих литературных сокровищ.

Рождение самой процедуры достойно особой песни. Все началось с того, что на пресловутом заседании отсутствовал ещё и постоянный секретарь-Попугай, удалившийся в отпуск по случаю очередной линьки. И поэтому решение совета записали с помощью фонографа. Это был настоящий раритет, музейный экспонат, откуда его, собственно, и извлекли по такому случаю. Нельзя сказать, что наша профессура ведать не ведает о существовании современной техники. Знать-то они об этом знают, но не нашлось никого, уверенного в своей способности правильно нажать нужные кнопки. А магическими средствами на заседании последние лет двести из принципа не пользуются. В результате с воскового валика фонографа удалось извлечь только: «сжигать книги», «активные формы обучения», «литература». И кафедра литературы, во главе со своим заведующим Амадеем Гофмановичем, долго и уныло заседала, размышляя и раздумывая.

Кто-то из молодых кандидатов изящно-магических наук, еще преисполненных задора и боевитости, предложил вызвать дух Михаила Булгакова, чтобы тот заявил на совете: «Рукописи не горят!»

— Так то рукописи, — проницательно заметил Гомер Гесиодович, плотнее заворачиваясь в свою хламиду, ибо вечно мерз, — а книги очень даже горят. Вспомните пожар Александрийской библиотеки, да и эту — как ее? — инквизицию.

Вспомнили и запечалились еще больше. Тишина воцарилась на кафедре. Одни печально смотрели в пол потухшими взорами, другие — безнадежно в потолок. Вильям Шекспирович вообще закрыл глаза, и только доцент Шерлок пристально, немигающим взором впился в старшего преподавателя Бетрисс Козлову. Она была кокетливо завернута в пеструю шелковую шаль, золотая бахрома которой свешивалась до самого пола. Просвечивая сквозь тонкую ткань, горели волшебные рубины на ее полуобнаженной груди, а полупрозрачные шальвары в «гаремном» стиле туманным облаком клубились вокруг мускулистых и волосатых ног.